Отдайте море древним грекам...

Отдайте море древним грекам, а нам оставьте сотню рек —
Мы доплывём по этим рекам туда, где не был древний грек.
На кораблях краснеют стяги — серпа и молота союз.
Мы — православные варяги — плывём "под сенью дружных муз",
Которых выкрали в походе у древнегреческих богов,
Плывём на корабле-заводе по производству облаков.
Нет, мы не зевсы, мы другие, и этих муз не стали б красть,
Но для чего они нагие повсюду нам внушали страсть?
Мы оправдаем наши кражи, отмолим страшные грехи:
Построим музам эрмитажи и сочиним про них стихи.
Зачем им жить среди гомеров на полувыжженной земле?
Пускай рожают пионеров на нашем — русском корабле.
Пускай живут, не зная горя, у берегов большой реки.
А греки пусть живут у моря, не заплывая за буйки.


Сегодня мы с тобой большие...

Сегодня мы с тобой большие, а завтра кончится борьба.
Нас ждёт провинция России и скандинавская ходьба.
Нам хватит в жизни звёзд и терний. Мы через них придём туда,
Где моцион ежевечерний и минеральная вода.
Здоровый дух в здоровом теле отгонит злую скуку прочь
И мы по разные постели уйдём не спать в глухую ночь.
Под утро что-нибудь приснится: то неизвестная река,
То облака Аустерлица, то над Россией облака.
На завтрак будем из бокалов пить молоко и тишину.
Для счастья нужно очень мало — всего лишь выиграть войну.
Всего лишь выстоять у края и стать сильнее вопреки.
А там уже "не надо рая" — верните домик у реки.
И будем праздные беседы вести в ухоженном саду,
Ну и, конечно, День Победы два раза праздновать в году.


Поэт такой же как и все

Поэт такой же как и все,
но с разницею той,
что предстаёт во всей красе
за смертною чертой.

Когда черта подведена
становится ясней
зачем он столько пил вина,
зачем не спал ночей.

А до тех пор, пока он жив
и ходит подле нас
никто не видит как красив
и горд его анфас.

Поэт и пьёт-то потому
что мир несправедлив,
ведь он не нужен никому
пока не мёртв, а жив.

Он пьёт в желании уснуть
на старенькой тахте
и сократить тяжёлый путь
к прижизненной мечте.

Уснуть, уснуть и видеть сны,
как некий датский принц,
а перед сном глотать "Апсны"
и пьяным падать ниц.

Войти в учебники — мечта
естественная, но
при жизни слава и тщета
сливаются в одно.

А вот когда испустишь дух
исчезнет боль и грусть:
глядишь — тебя читают вслух
и знают наизусть.


Есть особое чувство стыда

Есть особое чувство стыда
в этих днях с убывающим светом,
будто снова вернёшься сюда
не с военным, а с волчьим билетом.

Будто наши с тобою блага —
это будущий скрежет зубовный,
ибо звали условным врага,
понимая, что он безусловный.

На четыре простых кулака
обманули сердечного брата:
"Видишь, в небе плывут облака?
Это — русская серая вата.

Набивают у нас дураков
вот такими, как есть, облаками.
Где ты видел, родимый, врагов?
Ах, вот эти? Так эти же с нами.

Не обманут, даю тебе зуб,
обещаю тебе кока-колу.
Только сбрось старомодный тулуп
и отвергни советскую школу..."

Есть особое чувство стыда
в этих днях, не лишённых комфорта,
потому что вернутся сюда
пацаны с украинского фронта.

Оттого и веду себя так
и слова мои витиеваты,
что я тоже набитый дурак,
целиком состоящий из ваты.

Разница

Ты видишь море из окна,
Ешь субтропические фрукты
И будешь вечером одна
На берегу сухумской бухты.
Там волны режут валуны,
Блестит на солнце афалина
И заедается апсны
Янтарной долькой мандарина.

Там в кипарисе без конца
Трещит безумная цикада,
А я зажат внутри кольца
Неразрываемого МКАДа.
Урбанистический пейзаж
В окне снимаемой квартиры —
Трубы фреоновый плюмаж,
И озонические дыры.

Уже почти тринадцать лет
За рамой люди кисти Босха,
Как мошкара летят на свет
Табачно-винного киоска.
Ты, отдыхая, не поймёшь,
Как я остался жить в Содоме,
И за буйки не заплывёшь
В своей изнеженной истоме.

Там время собирать плоды
Созревших ягод винограда,
А здесь за пеной суеты
Не разглядеть и снегопада.
Там ночи звёздны, дни легки,
А здесь одна бывает радость —
Когда слагаются стихи
Как непростительная слабость.


Городу

Брожу среди твоих каналов,
Вокруг шемякинских скульптур.
Ты смотришь на меня устало —
Не холоден, не груб, не хмур,
Но по-музейному серьёзен.
Пусть этот город не по мне,
Я принимаю эту осень
И забываю о весне.

Ах, как далеко до лета!

Ах, как далеко до лета
промозглою злой весной,
где слякоть важнее света
и радуги грозовой!

А все говорят «капели»,
как будто им мало слез,
как будто они при деле
и весь этот мир всерьез –
порочный, неугомонный,
растёкшийся по земле …
И сонмы людских бессонниц
кочуют в весенней мгле...

Ах, как далеко до лета!
До запаха свежих трав,
до плеска волны, до света
над дикостью переправ,
скребущих паромной тягой
по утренней тишине…
до лета с его отвагой,
забывшего о весне…


Раскинул крылья черный крест

Раскинул крылья черный крест
над замершей рекой.
И ни живой души окрест:
безвременье, покой.

Погасли сполохи зари
и фары переправ.
Лишь первая звезда горит,
свет у костра украв.

Укрылся месяц в облаках –
едва рожденный серп.
И проникает в душу страх,
и гонит птицу вверх.

А та срывается, летит
туда, где ярок свет
и где никто не говорит
о том, что Бога нет.


Лимонная корочка

Не возвращай ключи. Не обращай
внимания на мелкие обиды.
В округе тополя-кариатиды
на ветках мертво держат неба край.
И облака беспечные текут,
впитав испарину гноящегося снега.
И альфа упирается в омегу.
И до финала несколько минут.
Слова пусты, как скудная капель,
цедящая по слезке с каждой крыши.
Март не ушел, но он уже не дышит.
Кто знает, где рождается апрель?
Возможно ты, отдавшая ключи,
не проронив ни слова на прощанье.
И недопитый чай остыл в стакане.
И корочка лимонная горчит.


Пора! Пора! - щебечут воробьи

«Пора! Пора!» - щебечут воробьи,
соскучившись по свежим птичьим лицам.
«И мы! И мы!» - поддержат их синицы,
уставшие от снежной ворожбы.

Но у мороза есть еще права
на ночь и утро: опытный диакон,
он даст Весне раскаявшись поплакать
и снова забасит с повадкой льва,
уверенного в том, что он один
и волю неба знает, и молитвы.
Но воробьи уже вступили в битву:
их на свободу выпустил УФСИН
непогрешимой матушки-Зимы.
Уже грядет весенняя расплата,
и солнце радо птичьему штрафбату,
а вместе с ним, конечно, рады мы.


Привет из лета

И снова замороженные слезы –
так никогда не кончится зима.
Чего ей надо? Нежности? Глюкозы?
А за окном уставшие дома
снег матерят, одергивая шторы
воскресным утром, выходя во двор.
И мимо нас на юг со свистом скорый
спешит, как неизбежный приговор,
туда, где море в шепоте и неге,
туда, где в небо просится сирень
напоминая белизной о снеге,
укутавшем собой апрельский день.

Но неизбежно вертится планета –
к нам с юга возвращается состав.
Ты напиши мне пару слов из лета
и с проводницей пожилой отправь.

Избавь от современных интернетов
летящий почерк – легкий бриз морской:
приму его, как север эстафету,
и потекут мои снега рекой.


Летит посуда и о стену бьется

Летит посуда и о стену бьется
на мелкие осколки навсегда.
А женщина то плачет, то смеется.
Летит посуда и о стену бьется,
а вместе с ней разлука и беда.

А вместе с ней грядущая пустыня
и тишина, звенящая во тьме,
и вместе с ними память о мужчине,
что перестал быть сущностью отныне
и растворился в плаче по зиме.

Он растворился. Пусть летит посуда:
грядут ремонт и новая весна.
А женщина останется, покуда
о стены бьется старая посуда,
останется желанною она.

Цитата

Снег почернел намокшей ватой,
повсюду лужи и капель.
Весь мир – прекрасная цитата,
где я цитирую апрель:
обрывки дикой полу-речи,
где среди крика воронья
кот выворачивает печень,
резцом любви судьбу граня;
где строем нищенок березы
под всхлипы отогретых крыш
беззвучные роняют слезы
из-под надрезанной коры;
где междометия вокзала
тревожат сердце и томят;
где все впервые и сначала –
и жизнь, и смерть, и русский мат;
где всё за рамками кавычек,
где многоточий телеграф
уходит в пропуск, прочерк, вычерк
понтонных черных переправ,
бегущих к маю за подмогой,
где соловья ночная трель…

Ты потерпи еще немного:
я доцитирую апрель.


О, весна!

О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Александр БЛОК

Гортанный говор воронья
не называется весною.
Ни оттепель, ни полынья,
ни теплый воздух под рукою,
как влажный нос чужого пса,
не кормленного третьи сутки,
ни окружная мать-верста,
где стайкой мерзнут проститутки –
ничто из явленных примет
не называется весною.
Их просто выволок на свет
мир, не украшенный листвою,
полуживой, полуслепой,
от белизны смертельно-снежной,
готовый в драку и в запой,
забрызганный водою вешней
из-под колес, из-под копыт,
мир, не нашедший новых красок
где торжествующий гранит
соплей не терпит и «отмазок» –
«нет мочи слякоть пережить,
нет сил всё сызнова и лучше».
И грозно воронье кружит
над всплывшей из-под снега кучей
хламья, окурков и бумаг,
собачьих вечных испражнений:
куда, не знаешь, сделать шаг –
нигде от грязи нет спасенья.

Но сочинит строку поэт –
и зазвенит весна ручьями,
заполнит мир весенний свет –
и в чудо мы поверим с вами,
весну «без края» призовем,
зачем-то «зазвенев щитами».

И превратится в лодку дом,
и вздернет парус над волнами.

Жить и любить на земле

* * *
Что можно в мире изменить,
когда пугают перемены
и от испуга до измены
пути коротенькая нить?
Чего еще нам ожидать,
коль помним все, что ждать возможно,
и молим сердце осторожно:
«О, не убить и не предать».
Суровый круг имен святых,
калейдоскоп портретов пышных,
и горький ропот слез неслышных
и судеб, замертво живых.
За годом — год, за веком — век,
за властью — власть, за целью — цели,
и, пряча вечность в смертном теле,
в себя врастает человек.

Время безвременья

Все время — безвременья время,
возможно ли это, жена?
Души неподъемное бремя —
скользящая в пропасть страна.
Ты знаешь — в родных суходолах,
в сережках стыдливой ольхи,
моя разливается доля,
мои умирают стихи...
Не мне, как голодной пичуге,
лететь за моря, за леса,
ведь здесь мне и вьюги — подруги,
и туч дождевых голоса.
Я — русский, с единою болью
и общей для всех маетой:
кровавой к Отчизне любовью
с бунтарской о счастье мечтой.
И стылой зарею мечтаю
о гордой, спокойной Руси,
но, злом обжигаемый, таю.
О, Господи, душу спаси!
Не дай взбунтоваться — ведь грозно
засвищет под небом свинец,
и мы остановимся поздно,
и выживут — тать и подлец!
Жена, неужели не будет
в России насилью конца
и время о нас позабудет —
сотрет, как гримасу с лица?
Эх, время безвременья — время,
когда над сознанием ночь:
глухая пустыня меж теми,
кто Родине в силах помочь...
* * *
Я — русский. Родиною болен;
и в том никто не виноват,
что европейцем недоволен
и азиат — увы! — не брат.
И наш отец единый Киев
не спас хохлов и москалей
от зла границ. Кто мы такие,
какой идеи мавзолей?
Чужой устав нас раздражает,
а свой — себе же на беду:
Емеля весело въезжает
в толпу на печке. На ходу,
зевак восторженных калеча,
печь превращает в пьедестал,
и вот со щукою он вечен!
Жить зрячим я уже устал —
из душ и крови человечьей
на пьедестал отлит металл...

ШЕМРАЕВКА

Шемраевка. Трудно деревню
На карте района сыскать;
Среди пустырей и деревьев
Когда-то здесь выросла мать.
И дом под зелёною крышей
Был полон, весельем звенел,
Теперь-то мы в город все вышли,
И он в тишине потускнел.
И бабушка зимы не дома
Живёт — у своих дочерей;
А время течёт невесомо,
А двор заселяет пырей.
И всё-таки каждое лето
Ведёт нас дорога туда,
Где верба душевным приветом
Шумит в тишине у пруда.
Без боли же с ней не столкнуться:
Всего за одиннадцать лет
Успела деревня согнуться,
Всё сходит и сходит на нет.
Немало дворов посносили,
В другие вошла седина;
Остался один дед Василий,
И бабка Меланья — одна.
Да что говорить — постарело,
Увяло деревни лицо.
А время вершит своё дело
С печально известным концом.

УХОДИЛ ОТЕЦ

Взял чемодан. Повёл плечами.
Сказал: «Сынок, иди сюда.
Отдай записку эту маме.
Я уезжаю. Навсегда...»
Утёр слезу, а может, просто
от глаз моих прикрыл глаза
и зашагал по полю проса
туда, где ширилась гроза.
Был вечер надвое расколот,
краснело солнце над леском,
но с туч тяжёлых мне за ворот
уже тянуло холодком.
И я от солнца к чёрным тучам
отца помчался догонять,
а детство плакало беззвучно
и отставало от меня.

Покой

Одряхший дед
от снегопадов
уехал к сыну зимовать,
ему немного было надо:
еда, газеты да кровать.
Пожалуй, всё. И до апреля
он жил бы тихо и светло,
но внуки сразу же запели:
«На кой его к нам принесло».
Когда жива была старуха,
он внуков пестовал,
и вот
сын бросил, походя и сухо:
«Сестра просторнее живёт".
И дед уехал,
даль родная
махнула издали рукой…
И лишь бездомный ветер знает,
в чём дед обрёл себе покой.

Памяти бабушки

Облетели листья,
обнажились гнёзда;
я душою чистый -
всё, что брали, роздал.
Не в кармане дырка -
в голове прореха:
жизни цвет растыркал
в поисках успеха.
Города и веси,
свечки лиц и рожи;
дуракам известен,
и неглупым - тоже.
Пусть я не согнулся,
спас в себе святое
и в гнездо вернулся,
да оно - пустое...
***
С вершины древнего кургана,
что возвышался за селом,
любил мальчишкой спозаранок
смотреть на божий мир светло.
Мир открывался неторопко,
и раскрывался встречно я:
в меня неведомою тропкой
входила радость бытия.
...Мир за полвека изменился,
но жив курган, я - вновь на нём,
и в душу прежним светом влился
дарящий крылья окоём!
Зелёный луг, седая речка,
в которой нежится вода,
сверчок беспечный, звяк уздечки -
засечкой в сердце навсегда.

Виктору Мезинову

Небо высокое в звёздах далёких,
в речке недвижная щука блестит,
с луга уснувшего радостью лёгкой
запах подсохшего сена скользит.
Выйдем мы с тестем зарёю росистой
острыми косами ладно звенеть;
солнце раздюжится, с совестью чистой
сядем отведать нехитрую снедь.
Чуть посудачим о чём-то обычном
и, зарядившись здоровьем с утра,
новой работой займёмся привычно,
день кормит год - есть такая пора.
Вечером поздним за тихой околицей
будем с женою глазеть в небеса,
и незаметно вдруг сердце помолится,
чтобы земли была вечной краса.

Пересохшие листья

Ветер несёт пересохшие листья,
солнышко шлёт мимолётный привет,
и обнажается истиной чистой
гроздьев рябины рубиновый свет.
Ласточки, словно беспечные мысли,
то разлетятся, то к небу прильнут,
божьи старушки на лавочки вышли
вить разговоры из праздных минут.
Слово за словом, как бусинки в бусы,
день собирает и движется в даль,
времени бег ускоряя искусно,
в сердце нечаянно сея печаль…

В больничном саду

С недоумением и дрожью
листва ныряет с высоты
на порыжевшие дорожки
сквозь почерневшие кусты.
В природе следом за цветеньем –
конец зелёному теплу,
сквозь растревоженные тени
гляжу в густеющую мглу
и в увяданье каждым нервом
разгадку вечности ищу,
забыв совсем, что я не первый
и не последний здесь грущу.
***
Солнце закатное,
Красное-красное,
Ширится плотная тень;
В тёплое озеро,
Тканое ряскою,
Клонится сморенный день.
Птица вечерняя,
Даже в молчании,
Песню несёт на крыле;
Милая, милая,
Как замечательно
Жить и любить на земле.

***
Прости меня, продрогший старый парк,
За эту неуместную досаду.
Воистину — дождливый полумрак
Тебя иначе открывает взгляду.
Твоих красот нисколько не щадя,
И не считаясь с мнением народа,
По струнам беспокойного дождя
Наигрывает фугу непогода.
Слезами осыпаются листы,
За край переливаются фонтаны,
И ветер, налетая с высоты,
Сплеча гильотинирует тюльпаны.
Но как же мне еще узнать о том,
Как ты отважен в ада первом круге,
Как лебеди теснятся под мостом,
Сложив любовно шеи друг на друге.
И как, умытый в водопаде гроз,
Стекающих до моря по оврагу,
Ты клонишься, как будто мокрый пес,
Отряхивая стынущую влагу.
И весь ты словно вычищен насквозь
Каким-то древнегреческим титаном.
И хорошо, что встретить довелось
Тебя, как сад Эдема, первозданным.
Мы-люди, и до гроба не хотим
Поверить в своевременность уроков.
И мир — огромный Иерусалим,
Извечно побивающий пророков.
И если я была к тебе строга,
Пойми, что мы повсюду ищем вызов,
Привыкшие предчувствовать беду
В любой помехе собственных капризов.

***
Обезумевший чёрный лебедь
Бьется в прутья решетки старой,
За которой, светлы, как небо,
Два сородича ходят парой.
И, крича, он роняет перья,
Разъярившийся, как пантера,
Исступленно сражаясь с дверью,
Разделяющей два вольера.
Но чего же ты хочешь, право,
Оскорбленный чужою властью?
Холодна и темна застава
На часах у чужого счастья.
Оттого ты и чёрен ликом,
С серебристо — седым отливом,
Что в смятенье твоем великом
Нет умения быть счастливым.
Отступить бы тебе полшага,
Как бывает и с человеком.
В этом мире любое благо
Приплывает по тихим рекам.

***
В полупустых вагонах электричек,
С большим рюкзаками за плечами,
Прикладывая трепетные руки
К горячему взволнованному лбу,
Мы вырваны из пагубных привычек
Пренебрегать такими мелочами,
Которые, не кланяясь разлуке,
Со временем слагаются в судьбу.
Мы, как никто, подкованы, насколько
Случайности бывают неслучайны,
И как бывают нам знакомы лица
Без всяческих особенных примет.
И в памяти, на самой дальней полке,
Где прячутся превратности и тайны,
Для маленькой компании таится
Лирическо-космический секрет.

***
Спасибо эти дням за то, что таковы,
Что хочется писать о них высоким слогом.
За то, что , не подняв тяжелой головы,
Я вынуждена вновь задуматься о многом.
О том, что наш успех бывает не к добру,
А благо прячет лик под маской неудачи,
Что брать все то, что я с собой не заберу,
Не входит в существо поставленной задачи.
Что будущие дни неведомы для нас,
И из былых надежд не сделаешь запаса.
Что торопить еще не наступивший час
Не лучше, чем бежать от пробившего часа.
И рано начинать еще одну главу,
Когда у прежних глав пропущены страницы.
И ценен каждый миг, в котором я живу,
Хотя бы потому, что он не повторится.

***
Мелькает юный снег, морозный, голубой,
Он облаком парил, наполненным ознобом,
А кончится полёт - и станет он сугробом,
И лишь пока летит - является собой.
Не так ли человек - верша свои труды,
Не принимая в счёт короткой передышки,
Он лишь тогда живёт, когда, подобно вспышке,
Торопится в пути на свет своей звезды.

***
Где находится Урга?
В стороне от деревни,
В сокровенных низинах,
Вдалеке от домов.
По кривым закоулкам
Нашей Родины древней
Протекает на спинах
Молчаливых холмов.
Поднимаясь с рассветом,
Торопись до дороге,
Той, что рады прохожим
Показать старики.
И по травам согретым
Задержись на пороге
Ни на что не похожей
Древнерусской реки.
От былого величья
Этот голос все тише,
Все извилистей лента
Ивняковых волос.
И сквозь щебеты птичьи
Ты ее не услышишь,
Не отделишь от ветра
И от пенья стрекоз.
Нет, не с каждым готова
Разговаривать Урга,
Но всегда задушевна
И со всеми честна.
Ждет волшебного слова,
Словно Сивка и Бурка,
Ждет лесная царевна
Окончания сна.
Но, раздвинув низины,
Ивняка занавесы,
Ты ее как подругу
Приглашаешь в судьбу.
Словно линию жизни
На ладонях у леса,
Как прохладную руку
На горячечном лбу.
Нет на свете ей равной,
Нет скромнее и чище,
Но секрет мирозданья
В ней таится большой.
Что бы ты не искал в ней,
Ты найдешь то, что ищешь,
И уйдешь со свиданья
С обновленной душой.
И она неслучайно
Так решила когда-то -
Обернуться туманом,
Словно дремлющий уж,
Словно древняя тайна,
Что ушла без возврата,
По забытым дорогам
В заповедную глушь.

***
Когда река - граница областей,
Она никак за это не в ответе,
Она бежит сквозь кружево столетий
И не читает наших новостей.
Всё так же на ветру поёт волна,
Речную гладь шлифуют водомерки,
Ольха меняет листья без примерки
И камни тихо шепчутся у дна.
Ничто не выдает особых мер,
Предпринятых для вящего удобства,
Все радостно, намоленно и просто,
На будничный обыденный манер.
И бедный лось - невольный эмигрант,
Губами жадно втягивая воду,
Не чует посягательств на свободу
И просто поглощает провиант.
И все равны меж этих берегов,
И вольность дышит в шорохах и травах,
Не думая о схемах и уставах
И не ища придуманных врагов.

***
Когда высыхают реки,
Что для тебя священны,
И сердце готово с ними
Удариться в родники,
Знай, что в другом человеке
На дальнем конце вселенной
Только рождается имя
Пришедшей на свет реки.

***
В альбоме, так похожем на музей,
Живут улыбки наши и утраты,
Забытые и памятные даты,
Былые сны и голоса друзей.
Таинственны, как полная луна,
Исполненные скромного величья,
Моей семьи прекрасные обличья,
Достойные любого полотна.
И у истоков жизни, и в конце
Их взгляды так уверенны и строги.
То чувство верно выбранной дороги
Я узнаю на собственном лице.
И радостно мне знать, что в свой черед,
Не помня про карьеру и про славу,
Свою страницу я займу по праву.
Не всяким доскам знать такой почет.
Какое-то родное существо
Наклеит фото и напишет с краю
Ту дату, о которой я не знаю,
Которая не значит — ничего.
Не проходите мимо старины,
Гостите в выцветающем альбоме,
Как в старом разрушающемся доме,
В котором все прекрасны и юны.

***
Троллейбус, словно пойманный с поличным,
Испытывает жалость и усталость,
Укутывая смыслом прозаичным
Всё то, что раньше лирикой казалось.
И спутники, одетые в скафандры,
На склоне дня обыденны и серы,
Как проклятые вещие Кассандры,
Лишённые сочувствия и веры.
И прошлое темно и однобоко,
И будущее так же безыскусно,
И нет в своём отечестве пророка,
Да и в других отечествах негусто.
И в каждом миге этой смутной яви
Просвечивает скорая утрата,
Но вахты пассажиры не оставят,
Как в незабвенной песенке Булата.
И, прикасаясь чуткими плечами
К соседям по казённому дивану,
Я чувствую спасение в печали,
Как только я когда-нибудь устану.
И остановка также полноправна,
Как передышка жизненного ритма,
И проза жизни неизбежна равно,
Как и меня покинувшая рифма.
И всё, что есть на этом белом свете,
Заслуживает права на начало,
И сердце ни на йоту не в ответе,
Что так оно внезапно замолчало.

***
Покой - оазис в мареве пустыни,
Зелёный остров тени и приюта,
Где на сухой безжизненной равнине
Нам выпадает краткая минута.
Как хорошо стучаться в двери рая,
Который нам знаком не понаслышке,
К седой струе губами припадая,
Воспользовавшись правом передышки.
Недолог час в земле обетованной,
Разводит время смуглыми руками -
И вновь уходят наши караваны
На битву с раскаленными песками.
И тает след на утреннем пороге,
И снова путь и стремя на Пегасе,
И наш покой разносят по дороге
Ветра извечных наших разногласий.
И в пыльных бурях бешеной стихии,
Чуть задремав над спинами верблюдов,
В своем пути мы видим сны былые
Сквозь зарево костров и пересудов.
Не уставайте верить в окончанье
Всего, чему положено начало,
В рюкзак за утомленными плечами,
В глоток воды на донышке бокала.
В удачу по дороге к перекрёстку,
Которая уже бесповоротна,
И в яркую зеленую полоску
На ровной параллели горизонта.

Пасха

Пасхальный храм играет за спиной
Свои печально - строгие мотивы,
И улица раскрылась предо мной
По странному закону перспективы.
Берёза, как послушница, светла,
Перекрестясь у мая на пороге,
Автобусы звонят в колокола,
Друг друга обгоняя по дороге.
Икона солнца в небе хороша.
Над булочной разлит елей ванили.
Прохожие отчаянно спешат,
Завернуты в свои епитрахили.
И слышится приветливая речь
О тяготах, законченных с неделей,
И вечер зажигает сотни свеч
В квадратах окон полутемных келий.
Скамейка в пестром мареве минут
Уставших исповедует по плану,
И голуби восторженно клюют
Рукою щедрой брошенную манну.
И всё вокруг - с Христом напополам,
И разница уже не так упряма
Меж тем, кто только лишь приходит в храм,
И тем, кто возвращается из храма.

***
Всё читаемое в детстве
Отливает в голубое
И ложится нам на сердце
Ненавязчивой резьбою.
И ведёт сквозь свет и тени,
И живёт в большом в малом,
Вырастая из мгновений
С фонарём под одеялом.
И становится подъёмным
Для ладоней наших слабых
И мерещится огромным
В наших маленьких масштабах.
И хранятся наши правды,
И стоят за нас на страже,
Словно камни без оправы
В потаенном саквояже.
В дни, когда ещё мы слепы,
И непрочны наши думы,
Мы слагаем эти скрепы
В наши жизненные трюмы.
Чтоб до избранного часа
Эти грузы исполняли
Роль священного запаса
В нашем личном арсенале.
Веселей струны гитарной
И теплей, чем руки друга,
Вроде лестницы пожарной
И спасательного круга.
Всё читаемое в детстве
Отливает в голубое,
Остаётся нам в наследство
И становится судьбою.
И горит над головами
На высотах беспредельных
Негасимыми дровами
Наших маленьких котельных.
И на полках запыленных
Освещает ярким светом
Нас, навеки вдохновлённых,
Красотой благословлённых
И не помнящих об этом.

***
Свежий день в соломенной Рязани,
Дым свечей и таинство распятий,
Красота торжественных сказаний
О погибшем в сече Коловрате.
Рябь Оки и искры над потоком,
Тень и свет великого поэта.
Тишина и музыка из окон,
Перекрестье мороси и лета.
Золотисто- жёлтое в свинцовом
И дождя напрасные намёки.
Мимоходом сеянное слово,
Неслучайно собранные строки.
Злоба дня и лёгкая забава
Помесь вдохновения и гнева,
Ангел, надвигающийся справа,
Демон, надвигающийся слева.
Грани между нужным и напрасным,
Нити между верой и дерзаньем,
Это средоточие контраста
Ныне называется Рязанью.

Память

Не откажу себе в излишестве шагов
С привычного пути ближайшим перелеском,
Где в сетке-рабице, как в неводе вселенском,
Хранится горестный таинственный улов.
Как неприкаянно в юдоли пустоты
Звучит кукушки зов, что так чужда покою!
И всё вокруг уже не кажется игрою,
Хоть крестики вокруг, а нолик это ты.
Пронзительны глаза, когда их свет погас,
В них память светится, как встарь любовь и вера,
И первый ряд могил как первый ряд партера
Когда-то первых лиц, взирающих на нас.
И горько наблюдать за складками на лбу,
На плитах - и на тех горят следы отметин,
Не может даже смерть разгладить вехи эти
Трагических минут, меняющих судьбу.
О чём скрипят замки и шепчутся цветы,
О чём шумит листва, о чём поёт кукушка?
О том, что мы равны, и сердце не игрушка,
Коль скоро всем стоять у роковой черты.
Дай бог не слышать им людские голоса,
Вдоль по нездешнему шагая бездорожью,
Так сложно ли идти, не выстилая ложью
Последние пути ушедших в небеса?
В огнях посадочной широкой полосы
Они увидят вас, дрожащих, настоящих,
Куда укрыться вам от взглядов их горящих,
Когда и вам пробьют зловещие часы?
И неслучаен шум раскрывшихся зонтов,
И перезвон дождя, упавшего с гранита.
Ничто не предано, не стёрто, не забыто,
Ничто не сброшено с натруженных счетов.
В тени берёзовой, в седом краю утрат,
Где есть своя пора цветения и тлена,
И совесть ранена, и память неразменна,
И все усопшие за братьев постоят.

***
Не в зеркало смотри, а к сердцу приглядись,
Как будто невзначай , как будто бы впервые.
Ты видишь, как вокруг упрямо обвились
Твоих дорог нелёгких кольца годовые?
Тот маленький росток с зеленою лозой,
С годами затвердев, избавится едва ли
От наносившихся назойливой фрезой
Царапин, что его годами покрывали.
Но в этих бороздах - и соль его и суть ,
И в сердце важно всё - и скорость, и заминка.
Оно вращается, как старая пластинка,
Пока не кончится короткий этот путь.

***
Всё нелегко на этих берегах -
И поиски себя, и вера в счастье,
Самой Земле не так легко вращаться,
В кромешной тьме летя на всех парах.
Всё нелегко — сомнения и труд,
Борьба и ожидание у двери,
И уходить, когда тебе так верят,
И приходить, когда тебя не ждут.
И горек суд, и глас толпы суров,
Борьба, самопознание, утрата,
И брошенное слово, и расплата,
И резкое шатание основ.
И сложен путь с обрыва в пустоту,
Тревоги леденящее дыханье,
Очарованье, разочарованье,
И снова погружение в мечту.
Но что всего труднее испокон,
Ныряя в море пенное людское -
Удача быть оставленным в покое,
Когда ты ненадежно усреднён.

***
А всё же побеждает не расчёт,
А поиски мечты и дерзновенье,
Как солнце, что главенствует над тенью,
Когда на небе утреннем встаёт.
И проходя бескрайний лабиринт,
Вручает вера титул чемпиона,
И правда — победитель марафона,
Покуда ложь осиливает спринт.

***
Я приезжаю к тёте,
В дом под седой ольхою,
Гроздья рябины кротки
В алой росе огней.
В тихой своей дремоте
Грезит село глухое,
Перебирая четки
Невозвратимых дней.
Здесь с фотографий старых
Юные смотрят принцы,
В кресле полоска пледа,
Бабочки по углам.
Под ноги самовара
Лягут мои гостинцы
И потечет беседа
С чаем напополам.
Как заросла дорога,
Как всё бегут минутки,
Как из села на берег
Трудно найти тропу.
Мальчик упал со стога,
В рощу сбежали утки,
Мыши нашли у двери
Гречневую крупу.
Тех, кто учился в классе,
В радости и печали -
Всех уж давно не стало,
Лихом не поминай.
Надо бы вновь покрасить
Памятник тёте Але,
Сунут ведь что попало,
Душу их богу в рай.
Таинство пшённой каши
Вдвое нам сил умножит,
В дышащем блинном круге
Солнца стезя видна.
Я становлюсь чуть старше,
Тётя - чуть -чуть моложе,
Отражены друг в друге
Наши сердца до дна.
И в красоте минуты
В сердце нахлынет что-то,
Несколько необычно,
Будто бы тень во сне.
Я лишь хочу кому-то
Тоже дарить заботу,
В общем-то безразлично,
Кем же он будет мне.

Великое стояние

Угра счастливая! Ты помнишь времена
Великой дерзости и огненного слова,
Когда усталостью от гнёта векового
Беда ордынская была отведена.
В то утро светлое в благословенный год
Дремала ты, осенней полная истомы,
Но берега покрыли копья и шеломы
И отразились на зеркальной глади вод.
О, как ты замерла в предчувствии своём!
И рыбам цыкнув, и растениям, и птицам;
Сам ветер, шествуя по градам и станицам,
Навряд ли видел молчаливей водоём.
И наша боль тебе тогда была близка.
Не день пришёл с зарей, а новая эпоха.
И все значение замедленного вдоха
Ты понимала, о премудрая река!
И ты раскинулась на трудовой спине
Разняв ладонями два полчища, два войска,
Ни складкой горькою, ни тенью беспокойства
Не выдав стойкого презрения к войне.
И ты смогла! Ты удержала их порыв,
Подав пример своею волею живою,
Как можно с поднятой остаться головою
И как не каяться, кого-то победив.
И более ни в чём столь не было нужды,
Как только выстоять, надвинуться, сплотиться.
Ты понимала всё, литовская граница
И очевидица победы без беды!
Царица тишина и силе не в ущерб,
Когда в ней сердца стук неотвратимо слышен.
Когда за спинами - родительские крыши,
И на полях ещё гуляет вольный серп.
И отступила тьма от русских берегов,
И отлегла от сердца тяжкая забота,
Забылась вмиг привычка горестного счета
Потерь, отчаяния, дани и врагов.
Не каждый видывал так много на веку!
Немного в мире стен, что так же непреклонны.
Свои задумчивые волны, как поклоны,
Как прежде, ты несёшь в красавицу — Оку.
И Бог любуется, как твой спокоен вид,
И жребий славен твой, и подвиг бескорыстен.
И у тебя, Угра, хранительница истин.
Нам очень многому учиться предстоит.

Марийский лес

Не Марфой суетной, а чуткою Марией
Поклоном чествую марийскую природу.
Живое эхо называется Россией,
Способный слышать называется народом.
Осенний день стоит, наполненный до края
Смолистым запахом каждения по лету,
Рябина тонкая, печальная святая,
Стоит, запутавшись во вретище надетом.
Иглой еловою, пахучей и зелёной,
Нашиты блики по небесному сатину,
И горизонт лежит, как обод обронённый
Округлых пялец, замыкающих равнину.
Рыдает листьями осенняя дубрава,
Как будто ветром вдруг повеяло с Голгофы,
И тишина горчит, как пряная приправа
На языке, твердящем спутанные строфы.
Редеет яблоня и выглядит эстеткой,
Как в бальном платье с оголенною спиною,
Береза машет мне желтеющею веткой,
Как одноклассница, не узнанная мною.
Сентябрь благостен, янтарен и каштанов,
И мы внезапно забываем, что имеем,
Держась за руки этих добрых великанов -
Высоких сосен, что подобны Прометеям.
И осень пристальному взгляду не помеха,
И право выбора останется за нами -
Идти и слушать раздающееся эхо
И звуки робкого прощанья с журавлями.
Земля озёр и удивительных преданий,
Прими меня в свои распахнутые руки,
Позволь отметиться случайными следами,
Позволь освоиться в святой твоей науке.
Я редкий гость в твоих заманчивых чертогах,
Но каждый раз я забываю о насущном,
И в каждом облаке я вижу образ Бога,
Тебя ведущего меж прошлым и грядущим.

***
Военный госпиталь, как мачтовый корабль,
Плывёт по осени в качающихся кленах,
Мигая окнами заполненных палат
И умываясь под октябрьским дождём.
Когда стихают многократные "ура"
И капли крови проступают на знамёнах,
Среди внезапно осязаемых утрат,
Мы начинаем понимать, куда идём.
Седое небо переполнено свинца,
Прозрачный воздух - размышления о скрепах,
С пяти шагов (что говорить о десяти)
Чужие шрамы и увечья не видны,
Но инвалидная коляска у крыльца,
Как будто горя человеческого слепок,
Напоминает всем прохожим по пути
Об ужасающем конвейере войны.
Из двери тянет терпким запахом разлук,
Бинтами, йодом и пугающим сиротством,
Горючим порохом отчаянной стрельбы
И терпеливым ожиданием письма.
И недостаток причитающихся рук
Уже не кажется пугающим уродством
В сравненье с пламенным желанием борьбы
И возбуждённым состоянием ума.
И в горле тесно, и на сердце горячо,
И разум полон новостями из столицы,
И сострадание, как истина, горчит,
Равновеликое на фронте и в тылу.
Протезы совести не созданы ещё,
Но с их созданием пора поторопиться,
Пока не будет окончательно закрыт
Военный госпиталь у рощи на углу.

***
Италия! Ты ждёшь, что звук моих шагов
Сольётся с голосом Тритонова Фонтана
И ляжет, как венок, у Форума Траяна,
Преодолев в пути семь дантовых кругов.
Ты ждёшь, что голос мой и мой хвалебный стих
Ударятся волной в Капенские ворота,
И их охватит дрожь, благая, как суббота,
Поскольку я люблю и думаю о них.
Ты вправе жадно звать на долгий разговор,
Кормилица умов и гениев горнило,
И сердце ты моё подробно изучила,
Коль твой упрямый зов мне слышен до сих пор.
Весь мир перед тобой - забвение и прах,
Ты родина искусств, политики и права,
Но слово "человек" звучало как забава
На каменных твоих пророческих устах.
Волнует голос твой и мёртвых, и живых,
Броня твоя крепка, и силы не иссякли,
Но крови никогда не высохнуть до капли,
Она ещё течёт средь этих мостовых.
Она ещё течёт... как шум жестоких игр,
Как запахи костров, как отголоски споров,
Как звон серебряный под сводами соборов,
Как стон утопленников, выброшенных в Тибр.
И жизнь сама тебе была как звук пустой,
Ты путалась в словах, молясь и предавая,
Я помню, что медаль имеет по два края,
Твоей изысканной пленяясь красотой.
Ты, словно карусель вращаешься во мне,
Меняя облик свой, как женщина, с годами,
И я боюсь тебя, как святочных гаданий,
Не зная, что найду в зеркальной глубине.

***
Как льдинка в мятном омуте коктейля,
Студёный ветер правит проводами,
И на излёте светлого апреля
Вечерний час овеян холодами.
И зной незря сражается с прохладцей,
И ты незря справляешь именины,
Поскольку в этом времени таятся
Твои неразделимые личины.
Твой полдень свеж, как горное селенье,
Как вешний сад, что полон соловьями,
И тьма бежит и тает лёгкой тенью
От солнца, что восходит над бровями.
А полночь так отчаянно чернильна,
И так горька и траурно одета,
Что и луна печальная бессильна
Добавить еле видимого света.
Твои слова то трепетны, то строги,
То ласковы, то сухи и суровы,
Но май незря маячит на пороге,
И мечет календарь свои покровы.
И ты уже не выдержишь недели
На острие бесцельного метанья
И, как фрегат, окажешься на мели,
Набрав песка тяжёлыми винтами.
И сердце после майского горнила
Увидит, что оно не из металла,
И вдруг поймёт, как мало его было,
И как его внезапно много стало.

***
Вам случалось встретиться с глазами,
Медленно пустеющими в веках?
Словно связки в полутемном зале
Списанных томов в библиотеках.
Две свечи, уже едва живые,
Две почти расстроенные струнки,
Как витиеватые кривые
В их неповторяемом рисунке.
Две струи в глубоких водах Леты,
Два костра несбывшегося счастья,
Словно две огромные планеты,
Больше не готовые вращаться.
Две звезды, что грели и погасли,
Две фальшивых клавиши рояля,
Два рубина редкостной окраски
В чаше сокровенного Грааля.
Два птенца, отставшие от стаи,
Две коротких песни лебединых,
Оттого что образ ваш растаял
В их непредсказуемых глубинах.

Ритурнель

Многая лета!

Бросили якорь в широком канале на первом привале,
Всё, и внутри и снаружи, глубокого синего цвета.

Солнце в зените,

Тысячи троп убегают с причала в иные начала,
Громко зовут за собою в сплетение снов и событий.

Правь безраздельно

Лодкой своею над бездной морскою, не склонный к покою,
Эти дороги отныне уже побегут параллельно.

Постоянство памяти

Как странно, открывая переплёт,
Увидеть речь, плывущую в потоке,
И собирать разрозненные строки,
На белый лист упавшие вразлёт.
И наблюдать, как признаки письма
Становятся уже неразличимы,
И понимать глубокие причины
Непостижимой лености ума.
Как медленно сплетаются слова ...
Как петли под руками кружевницы.
Как будто бы тяжёлые страницы
Отмечены печатью колдовства.
И каждый раз сквозь кладку этих строк,
Сквозь гранулы словесного бетона,
Выглядывает образ полусонно,
Как на дороге выросший цветок.
Твое лицо, как будто в янтаре,
Сквозь время остаётся неизменным,
И тень твоя лавирует по стенам,
Как силуэт в волшебном фонаре.
Как странно, закрывая переплёт,
Услышать чей-то голос за плечами
И ощущать присутствие в молчанье
И полноту во множестве пустот.

Жаль

Как жаль бессмертников, что согнуты в поклон,
Названья гордого, увы, не оправдавших,
И жаль узора на растрескавшихся чашах,
Не одолевших злого натиска времён.
И жаль мгновения, потраченного зря,
И добрых помыслов, отложенных на завтра,
И листьев тополя, овеянных внезапно
Нежданным холодом начала сентября.
И жаль услышанного голоса невежд,
Неспетых песен над богатым урожаем,
И метеора, что никем не провожаем
С горячим шёпотом загаданных надежд.
И бренной краткости утраченного дня,
И неба, тлеющего в сырости осенней,
И жаль невысказанных вовремя сравнений,
Обозначающих тебя или меня.

Пустое слово

Закрой свои глаза. Прислушайся к лугам.
Вдыхая, расправляй натруженные плечи.
Лови дрожащий гул бессвязной беглой речи,
Которой не понять, читая по слогам.
Вот трепет воробья под куполом небес,
Томление шмеля над завитком бутона...
И ты не опускай себя до моветона,
Но бережно внимай отрывкам этих пьес.
В оркестре лада нет, и дирижёр незрим,
И ветер разметал и перепутал ноты,
И чары наложил на флейты и фаготы,
И замысел пока неясен им самим.
И все торопятся, играя и дразня,
В феерии смычков, клаксонов и гортаней,
Роняя отзвуки случайных колебаний
В нагретом воздухе сияющего дня.
И где-то среди них звенят твои слова,
Упавшие ничком в лазоревые травы,
Рождённые тобой от лени и забавы
И ждущие волхвов на праздник Рождества.
И всех роднит один дурманящий гипноз
В нестройном хоре трав, многоголосом кличе,
И ты на фоне их так явно органичен,
Уже неразличим за крыльями стрекоз.
Поющие не в такт ни сердцу, ни уму,
Ни мысли, ни души на это не потратив...
Узнаешь ли себя среди своих собратьев?
Услышишь ли мотив, созвучный твоему?
И хор ещё споёт тебе наперебой,
Пока не гаснет день над пышными лугами.
Я буду отходить неслышными шагами,
Чтоб не мешать тебе знакомиться с собой.

Уйди, весна!

Весна разбуянилась. Вышел из дома
– сверху сосулька «бабах» за спиной.
Ладно. Бывает. Весна, мы знакомы!
Что издеваешься ты надо мной?
Дальше дорога. Струятся потоки
грязи лечебной. Колёса авто
гонят с асфальта весенние соки
каплями едкими мне на пальто.
Где пешеходный – открыли колодец,
рядом копают и глина течёт.
Эх, коммунальщики, что за народец!
Всё испоганят – получат расчёт!
Вплоть до ушей измарался. Из дома
только что вышел! Беда за бедой!
Знаешь, весна, ты для сердца истома,
но прекращай ты страдать ерундой…

***

Старая чёрная туча
выжала капли на почву.
Снега тяжёлая куча
жизни цепляется. Ночью
хлынет потоком из речки,
волнами смоет рябину,
будут кружиться колечки
пены. Бурлить середина
станет настойчиво. Льдины
снимут обилие грунта,
вскроется жёлтая глина
свежими шрамами бунта.
Снега тяжёлая куча
пала сегодня же ночью,
скрылась промокшая туча,
смыло потоками почву…

Сон о родном

Лучом позолочена речка ретивая,
вольный камыш шелестит о родном,
ветви развесила ива ленивая,
словно рыбачит она перед сном.
Мне бы туда! Окунуться в забвенье!
Чувствуя речки прохладный поток,
чёрствой души совершить омовенье,
с новой надеждой ступить на мосток
тот деревянный от вечности крепкий,
сбитый на совесть ещё при отце,
где заросло всё репейником цепким,
где остаётся пыльца на лице
от двухметровой полыни пахучей
– гордой царицы заброшенных мест
грустной в лучах, заходящих за тучи.
Жизнь приказала ей горечи крест
вечно нести. Я пройду по тропинке,
встречу с любовью родительский дом.
В тёплом сарае захрюкают свинки,
Шарик кобель заиграет хвостом,
радостно визгнет и лапами просит:
«Дай обнимусь! От разлуки устал!»
– Шарик, сиди! Я отсутствовал осень –
это недолго.
Состроил оскал,
вроде улыбки.
– Ну, что ж ты, блохастый!
Хватит! Иди ты в свою конуру.
Фу! Прицепился. Отстанешь ты. Баста!
Завтра с тобою продолжу игру…
Так и закончился сон на пороге.
Дверь не открылась. В окне никого.
Рано иль поздно сойдутся дороги
возле порога домишка того…

***

Смотрю в печальную пустыню
бетонных блоков. Город нем.
Несут отчаянно гордыню
в потоке шумном люди. Чем
гордитесь вы? Одеждой броской?
Машиной, средствами, умом?
Иль тем, что нищий с папироской,
пропивший к старости свой дом
такой-сякой, а вы красавцы,
смогли найти себе приют?
Скорее, просто вы мерзавцы,
что гимны совести поют,
не зная совести на деле!
В пустых глазах не виден свет.
Несут гордыню в бренном теле,
Души в котором больше нет…

Ароматная» дама

Расквасило вкруг. Замесилась кашица
на старом асфальте в кастрюле пробоин.
Прошла белокурая… Что ж так душиться?
Флакон опрокинула? Я недоволен!
Теперь вот в носу подпирает чиханье.
Зачем же, мадам? Пощадите, ей Богу!
Наверное, стоят духи состоянье,
но завтра ищите другую дорогу…

Последняя инстанция

А мне без разницы: я русский иль нерусский,
пред Богом все предстанем лишь душой
такой тонюсенькой, сияющей полоской.
«Зачем я делал это? Боже мой!» –
и вот мы вспомним всё из сделанного злобно,
затоптанные вспомним мы цветы,
и Бог ответит кратко: «Много вам подобных
здесь было прежде, но в ответе – ты!»
И перст его укажет сверху на деянья,
архангел вымолвит: «Спускаем в ад
для отработки души в целях покаянья?»
Кричали души: «Я не виноват…»
Но слишком поздно было... Русский иль нерусский,
пред Богом все предстанем лишь душой
такой тонюсенькой, сияющей полоской…
«Зачем я делал это? Боже мой!»

Неизвестные мысли Гагарина

«Нет замечательней звёздного света
в вечном пространстве огромной Вселенной!»
– думал, наверное, Юрий про это,
может и нет, но оставил в нетленной
книге космической первую строчку,
нагло доехав в трубе с керосином
за небосвод… Потянулись цепочкой
в Космос другие, лишь Юрия сыном
небо запишет лучами рассвета
в акте свидетельства ангельской бездны!
– думал ли Юрий Гагарин про это?
Нам, к сожалению, то неизвестно…

***

…и цветёт, и зеленеет,
и заливисто поёт,
от пурги не коченеет –
солнце с неба жадно жжёт!
Так весна вприпрыжку тихо
через лужи у ворот
прискакала, выгнав лихо,
завернула в поворот
тополь где роняет почки,
яблонь где невинный цвет
разлетается на точки,
словно тысячами лет
на асфальте отживает
первым днём весны былой!
Всё когда-нибудь бывает…
Вот и летний дождь шальной
зелень летнюю ласкает,
тянет струи вниз к цветку!
Всё когда-нибудь бывает,
и погибнуть там ростку
предстоит…

Доброе утро

Горихвостка распелась в сирени,
наслаждаясь рассветным лучом,
что пролился с утра на деревню
одиноким небесным ручьём.
Заблестят на холодной дубраве
бесподобные капли росы,
засияют листочки в оправе
драгоценностью той полосы.
Задышала свободою пашня,
от соломы осталась труха,
благородным работам вчерашним
помогла дорогая соха.
Зарождается утро счастливо
над деревней, забывшейся сном,
где в сирени поёт с переливом
горихвостка всегда об одном…