Глава первая

Образец новой коммуникации

Мотивационные определители моей жизни — поэзия,  выражение себя через поэзию и писательское творчество, но поскольку наше общество зациклено на потреблении и скорейшем усваивании, а затем утилизации, и тенденции к утилизации растут, а из повидла не сделать снова тех яблок, которые были положены в кастрюлю при варке, то выпрыгнуть из кожи вряд ли будет целесообразно. Поэтому я не иду на компромиссы с совестью и не впариваю свои идеи развития человека обратнопропорционально движению истории, но погребать себя под обломками величия делателей рулей для новорожденных, но не оперенных в силу возраста — негуманно по отношении к человеку. Когда оперятся пущенные в расход царизмом и тщеславием, они не станут ворошить угли наших притязаний, а просто закопают всё и попрыгают на месте, где проложат новую дорогу для себя. А к чему были все наши попытки сделать мир добрее, красивее, лучше для них же — это спорный для них вопрос, так как они — драконы цивилизации, сожрали всех нас, и продолжают переваривать долго, пока не выплюнет их организм всё, чем мы хотели их напитать: и любовью, и добротой, умом. И всё окажется перевернутым под углом их нового осмысления реальности. Мы жили ради них и ради их будущего. Нас нет, значит, можно перевернуть кверху дном всё, что их не устраивало, положить ноги на стол, взять сигару и хлопнуть по з…це проходящую мимо консьержку, и конечно, назначить своих кавалергардов и охранников их ценностей, от которых мы их предостерегали, их любя. То есть, нас не должно быть там, где их платные дороги для новейших марок машин, и мы на своих инвалидках покандыбали на помойку дружным строем нищих. У нас же есть головы, а у них имбициллизм оставил только щипцы и щупальца для пальпации наших карманов с последующим догонянием нас и отдачей подзатыльников в виде рекламы того, что нам не купить по случаю усыхания карманов. Так, значит, мы кровь свою пролили, а они ее высушили, охаили и пустили с молотка: «Берите Достоевского, он с Пушкиным нам баню строил!», — образец новой коммуникации.

И поскольку я не зритель на Олимпийских играх жизни, а все же участник, и пифагорейское разделение, прибегая к образности в определении человеческой жизни в сравнении с рынком и Олимпийскими играми, применимо к современности как никогда, то обладательницы щупалец – явление рынка, и понятия взаимообогащения посредством общения состоят в хитрости рыночных установок: если чувствуешь, что опустошаешься – беги, потому что когда тебя обнаружат вовсе пустой, то перешагнут и побегут дальше завоевывать Олимп, Памир, Парнас и все горные хребты. И не пойдет в расчет ни твое прежнее пребывание, ни твое положение на шкале прежних ценностей. Ценности формируют не сознание, а состояние рынка. И в отношении родственных связей особенно, так как отрастившие клыки потомственные племенные волки способны прирезать, как ягненка, даже основателей рода ради своего высшего положения в среде себе подобных. А тем более в среде парных особей, способных к проявлению инстинкта.

Глава вторая

Что страшнее, чем натыкаться на фарфоровую пустоту изнутри близкого и родного человека?.. Смерть? Но даже смерть не вызывает столько вопросов, с ней все конкретно: жил — и нет. Логика смерти неоспорима. Если хочешь, чтобы женщина разлюбила тебя — умри всерьез, но если желаешь ей мучений — умри понарошку, всего только как наевшийся бобик, развалившийся на коврике кверху пузом и лапки в ответном жесте на возглас «руки вверх!». Остальное вне проекта отношений. Ляжешь бобиком — потеряешь ее навсегда. Ляжешь трупом — выбросит из сердца. А ляжешь с ней — выйдя от тебя, поменяет лежачего на прямоходящего и свеженького. Как хрусткий лист молодой капустки, щелкающий бесподобно, — чисто взрывная карамель! А если был рядом с ее мечтами — беги, потому что следующий рывок будет в супермаркете косметики. А ты сделай вид, что нейтрален, еще не лежал ни разу у ее ног с высунутым языком. Вместо гипермаркета косметики, не пройди мимо торговщицы розами и купи ей самую длинную и самую колючую, как твой подбородок, розу. Роза — хитрый цветок, она улавливает малейшие колебания чувств и сообщает о них — кому ты думаешь? Конечно, мужчине. Ты увидишь всё по этому вещему цветку: чуть загнутые книзу в легкую трубочку кончики листьев скажут о том, что ждала и перебрызгала твой цветок водой из пульверизатора, как исправный флорист. Если на листьях появились светло—кофейные пятна — здесь был свидетель лживых изречений, анти—Конфуций, тогда бери в руки Лео—Цзы и греби к берегу. Там не бывает перманента заждавшейся и выдохшейся, подобно запаху духов из флакона, ожидательной любви, пережаренной страстью. Ты же не станешь употреблять угли пережаренного картофеля. Отнесись философски ко вздохам, фланированию вокруг тебя с увеселительными шутками, — будь мужчиной, тигром, Чингачгуком, но не тряпкой, висящей на шее мамонта, разряженного в знак праздника Исполина.

Ты уже почти спишь, а она не унимается? Это зверь. Не погладит, вытеребит все нутро и скажет «Так и было!». Но помни: поменять женщину, это не просто поменять оператора сотовой связи, — это согласиться на невыгодные условия тарифа. В следующей любви будет всё то же самое, но с твоим сгоревшим сердцем не будет сидеть никто, и ты будешь биться в стекло ее глаз, нащупывая ее грудь, и понимать, что ей по фиг до твоих проблем. Похнычешь устно в ухо прежней, которая вскидывала брови на твои попытки выйти за пределы стратосферы и уснуть, польщенным. Отвернешься к стенке и умрешь до утра. Утром тебя оттолкнет холодность ее улыбки и ледяное сверкание маникюра. Сядешь на льдину голым седалищем и перестанешь удить рыбу в затянувшейся льдом полынье. А ей скажешь, что видел падение метеорита из окна автобуса, в котором ехал с работы. Это приведет ее в восторг, — хоть что—то новенькое во мгле пустого света, хоть мошкара с проглаженными крыльями.

А негаданно встретишь ее с работы, помолодевшую от азарта сплетен и драйва, — так полюбишь заново, но прежней все равно позвонишь убедиться, что плачет по тебе, значит, уже не холодна, и ты пустишься в плавание по сугробам с букетом из трех тюльпанов, чтобы подсобрать ее, подтаявшую к тебе в разлуке. Начнешь удить рыбу, вдыхая смоляной воздух ее волос. Войдет теща, но какое вам до нее дело? Тень отца Гамлета эластичнее ускользала в дверную щель. Быть, только быть, и никаких вопросов, именно с ней, ни с кем другим, даже если теща сядет рядом смотреть кино и включит звук на всю мощь. Да плевать, ей же надо как—то понимать этот мир, устаревший для нее и потрескавшийся на форзаце книги жизни. Теща подойдет и ткнет тебя в спину своей палкой в крепком маразме. Ты улыбнешься жизни в углах света ее глаз, и продолжишь дело. Если есть виски, то надо бросить дело. Эта извивающаяся под тобой пантера, ее дочь, — и есть твои виски на выходные, до смерти успей насладиться.

И не ходи в интернет, пока не вышел.

А когда почувствуешь, что потерпел поражение на ее фронте, то виртуально порежешь, подобно рулету, ее кота на своем оборудовании для научной работы. Ведь этот увалень не давал ей спать, брякаясь на ноги посредине сладких грез и лишая сна на всю ночь до утра, так же, как ты, — спешил засвидетельствовать свое почтение, когда ее горящая рана затянулась и покрылась тонким слоем молодой кожи.

И перестоявшиеся розы охраняемой тобой ее ненависти к тебе за несостоявшиеся мечты, составили икебану, когда их окунули в золотую порошкообразную краску.

Покинуть шумный балаган и уйти в свои поиски гармонии с миром и природой… Не кричать балагану о слезах сдавленным горлом, а уйти и не делать шоу из боли за человечество, за потравленную собачонку счастья общения с ними, истуканами самовластья, готовыми к схватке со своей совестью. А потоптанная совесть липовой матрешкой хрустнет под каблуком швейцарского ботинка — и мир обезобразится во весь рост, во всю Вселенную в ветряную крапинку, только останется один стебелек на планете розового детства, — звёзды искололи кожу во время полёта.

Хрупкий, но плодоносящий стебель набирал силу и прорывал пленку материнской охраны. Стебель увеличивался постепенно, кожица отливала блеском, и свет солнца давал перламутровую пленку поверх разветвленного стебелька. Великолепной охраной оказались высокие сорняковые травы, восстающие забором вокруг новорожденной культуры. Вороны обходили этот мутный уголок большими шагами знающих мир существ. Что там клевать, в высокой траве, — им никогда не узнать. Живя триста лет, питаться падалью всю черно — серую жизнь — кредо, воронье счастье. Б’ухает такой ворон в галстуке, переступает с ноги на ногу, чтоб тело поддержать, и большая головоломка птице — как пробраться в глушь и разворошить там кучу с набухшими червями, а потом проорать с высокого забора о том, какие черви там жирные, как черти, откормленные в аду.

Уйти от карнавала с дешевыми масками карлов и злодеев, колдуний с пышными хвостами из перьев диковинных птиц и пылью в глаза богатым женишкам.

Что делать мысли в сорняках и бурьяне? Задыхаться и ползти окраиной, чтобы спрятаться под корягой? Не всякая мысль спрячется, а крайне важно, чтобы мысль пристроилась на место нужное и необходимое, где она станет желанна и почитаема. Великомученические попытки уйти от бодяги с пивом и зельем, вонючей рыбой трехлетнего засола и брызгами какого — то мыльного напитка, летящего фонтаном на платья, горжетки, флаги и штаны, и попытки оттуда выйти — не спонтанны. Тухлые речи о фантиках роняют авторитет, и дают быстрый посыл выгребать к берегу и идти даже лесом, тайгой и тундрой, — только бы не перемешиваться с грязью и отходами пьяной жизнедеятельности еще живых организмов, утопших во время совокупления в навозе.

Бежать и не оглядываться на жухлых крыс с помятыми лицами и острыми зубами, тянущимися к шее. Бежать от длинноногих цапель, встающих тебе на голову и клюющих твой спинной мозг. Хребет отвечает амортизацией, но прогибается и… чтобы избежать перелома — бежать! …! Быстро и безоговорочно, срывая длинные перчатки, почти до локтей, — в туманном альбионе перин и пьянства с говяжьими котлетами, где учит жить обратное место, которое обычно у людей скрыто одеждой. А здесь это место на кафедральном троне провозглашает амбициозную дурь, чтобы ублажить свое тщеславие, лелеемое опахалами подсказок в красных кожаных переплетах. Да это тундровое животное сглаживает извилины специальным способом, а вы ей о главном, о мудрости поколений!.. Дурь ненасытно употребляет и уничтожает сразу всё живое, поэтому предпочитает близкое себе, — но ее и так не спихнуть с места. Вросла.

Сущность, которая едет верхом и при этом совершает поступательные движения торсом вперед—и—назад, подталкивая к ответной амортизации отражателя ее материальной фантазии, способна быть только вассалом и восседать на шее уважаемого ею предмета бытия, обезличенного и бесчеловечно используемого.

Сущность воспринимает объект объеда, как насекомое. Вот вы вошли в гипермаркет, и она мгновенно выпускает свои хищные щупальца прямо в твой карман, зондирует его глубже, выцарапывая до пылинки тебя через твой карманишко, тщательно напихиваемый тобою перед встречей с сущностью.

Выходя из дверей маркета, ты ощущаешь свою пустотелость, некую фарфоровость с воздухом ее неуёмных просьб внутри. Жалуясь на недомогание, она проявляет тем самым свой интерес к тебе лично, уже не к твоему карману, но тебе кажется, что ты насыщен ее просьбами на десять лет вперед, и ответных импульсов добра, тепла, и мягкого пушистого листопада над вашей постелью не возникает в твоей душе.

Слышишь: в душе, не в теле.

Она пронзила лазером своих приветственных лучей потребителя золотые тайники твоего дыхания над ней и вместе с тем задела высшую точку твоей вершины, где ты счетоводом набирал плашки за плашкой для своих соперников по бизнесу, конкурентоспособных кротов. Она ослепила белизной своих очертаний в вечернем свете, будто предновогоднем, в ауре фашиствующих фонарей над внутренней радугой чувств.

Наутро оказывается, радуга стала мазутом в луже, величественное ложе, где богиня ожидала варваров, — всего лишь кучей листвы под сенью дружных муз дворников, карета — тыквой, но вот наряд остался. Ее наряд, новый, которым ты ее одарил, точнее, она себя одарила им, выцарапывая из тебя лучи счастья. У тебя от ее похлопываний и поглаживаний, выцеживаний, словно поменялись местами голова и другое почтенное место, сидя на котором ты зарабатывал эти лучи счастья перед лицом вечности. Получилось, что вечность — это она. Она, перед которой встают на колени и, воздевая руки, молятся и кланяются, повторяя полушепотом мантры, молитвы и все волшебные слова, которые она не ценит, а запросто вешает их тебе на уши в качестве опорных висючек для остервенения щупалечных лазеров.

Едет, чувствуешь? И двигает торсом на твоей виртуальной шее, чтоб ты двигался к ее мечте живее. Плёточку ей дать, так ты и поскачешь конём в аллюре! Какая ж… стер… Дама сердца! Червовая лапочка.

Идёте подпиливать ногти (когти) в лазерный салон. Там ты пьешь последнюю чашку кофе в твоей жизни, чашка с полведра. Долго пилит когти, долго верещат они друг другу с пилильщицей ее интересов. Та еще игриво поглядывает на тебя. Ты решаешься еще на ведро кофе, — это все-таки лучше, чем коробочный сок с привкусом гнилья, — и подумываешь прекратить игру взглядов. Поворачиваешься в анфас и тупо пялишься в фотообои салона. Тебе легче. Еще легче становится через час, когда твои мурзокогти, выдолбив овал на экологичном дереве столика, останавливаются и замирают на прерванной ноте. Перед тобой ложатся прекрасные руки, так обворожительно ограбившее тебя… с картинами Климта на каждом ногте. Климт писал богатейших дам своего столетия. Ты начинаешь чувствовать, что влияние тех дам распространяется на тебя.

Целуешь каждый ноготь по отдельности и платишь этим за каждый ноготь, за каждую картину Климта. Меценат художника. Киса твоя со всей художественной галереей напирает на воздух в ходьбе всем передним телом, а заднее, в шелках и при меховой обертке, покачивает тебя, как ноябрьский лист на ветру. Ты мысленно ложишься на пол и ползешь за ней, целуя каждое прикосновение ее стопы на мраморных плитках пола.

В арочке между стопой и каблуком завелись гномы, они артистически дразнят тебя и машут платками твоей физиономии, внедрившейся в их корневой мир.

Она ступает на каждую плитку по отдельности, затем пересекает экватор зала и входит в лифт. Там ты распрямляешь свои чресла в мягком кресле, но ненадолго. Лифт останавливается, когти в Климте ложатся под воротник твоей рубашки и обжигают холодом. Ты ежишься, и оказываешься перед зеркалом. Откуда зеркало? А, это открылся лифт, и зеркало на соседней стене.

— Оно увеличительное, что ли? — спрашиваешь ты неизвестно кого, потому что твоя маленькая Мышка не отвечает обычно при выходе из лифта, совсем по—мышиному боясь зацепиться каблуком за что—нибудь и сломать свою белоснежную ногу, которую неделю назад ты обмазывал кремом для загара.

— На загаре гипс не смотрится! — воскликнет она.

И будет права, потребует стразами выложить коленочку. Выложишь вместе с языком на ее верное плечо. В гипсе она необычайно верна тебе. Гипс со стразами на колене — неоспоримая теорема верности и чести.

Зимней холодной ночью, градусов за минус десять по Цельсию, по дороге, параллельной темной ленты трассы, склонив низко голову к груди, шел, пошатываясь, человек в черной куртке и без головного убора. Шапка осталась валяться на снегу, - сбил случайно неловким движением руки, закуривая на ветру.

Шел, вперед набычив голову, пружинисто упираясь в ледяные вихри мнимыми рогами, изредка останавливаясь и покачиваясь маятником, разгоняющим мертвое время ставшего привычным, опьянения. Шёл наобум, но канючил в мозгу тяжелую песню рока, убивающую сознание жутким громом среди бывшего ясным, неба. Не звонила память, убитая попойками, разгуляи оставили глубокий след на его лице, - волчий оскал лютого зверя. Зверь шел, не видя дороги, и только пока невысокие сугробы создавали манеж для неимущего сознания и вектора движения. Это был не герой-любовник, ибо ни одна уважающая себя женщина не приняла бы такого отмороженного ублюдка. Шаги на полусогнутых ногах давались тяжело, он пружинил, как позволяли мышцы, но неминуемо было падение, которое в действительности произошло давно, в момент первых краж человеческих душ и денег, ставших ему пособием в борьбе за несметную славу. Бессольцев уже не помнил своей фамилии, а тем более, имени. У зверя не должно быть паспортных названий. Только темная тень увеличивала его визуальные размеры, на самом деле скелет сел лет пять назад, одежда обносилась, здоровье иссушили бойкие выпивки с такими же идолами славы. Не все тени у барных стоек имели историю, подобную Бессольцеву, но этот идол вырос в бескрайнем поле собственной лжи, сочиняемой под аккомпанемент горьких человеческих слёз его жертв. Пожалей он хоть одну – и не было бы его славы, убившей это ничтожество. Уже в алкании денег он накликал на себя отвращение и позор, которые пришли на его смех над несчастными людьми, самоотверженно погибающими у его ног.

Внезапно дорога кончилась, а трасса загнулась, подобно согбенной фигуре перед жертвенником, одиноко разглядывающим землю, не сбросившую Бессольцева со своей спины, но так мечтавшей давно покончить с его бесчинствами. Давно пора было уже завершить путь урода, извратившего себя до полного варвара, но милосердная земля держала на своей спине кровавого урода, ожидая, когда он сам пустится в полет с обрыва собственных подлостей, выросших и переросших его сущность.

Бессольцев поравнялся с деревом, тень от которого падала на подфонарный разброс света, пошатнулся, и неожиданно для себя, громко упал на снег, под которым лежала железная автомобильная дверь, обледеневшая после аварии. По снегу потекла темная струя поганой, проданной темным силам, крови.

Ни одна душа на свете не ждала его дома, потому что и дом он продал подельникам, к которым привела его торная дорога варварства.

Выжить в дикой природе варваров, ацтеков славы и болтовни около него – победа духа, он гордился своей славой перед всеми, гнался за ней, отпинывая ошметки людей, попавших под его копыта, и он не убежал от славы и ее варварства, ибо даже глубокий сон не мог остановить колесо превращений. В его природе было постоянное самовозвышение и отторжение от выпитых бокалов, - так пользовался людьми, что в глубине себя видел друзей бокалами и разбивал их судьбы в мелкие осколки. Он не знал, что осколки бывают острые, не только колючие.

Чувствительные люди, как правило, бессердечно обращаются с близкими и друзьями. Их чувствительности хватает только на себя и свои творения. И не надо обманывать себя в надежде, что он не успел или не заметил страданий рядом с собой. Он не хотел видеть ничего, кроме… Пусть с этим и остается: своими фурсетками с опахалами, глядящими в рот лгуна, многочисленными обесточенными его бессовестностью, ждущими подаяния его драгоценного внимания и непременно, со звучными подтасовками оваций с магнитофонной записью, набарматывая во сне программы будущего.

Начиналось всё романтично, и кто бы знал, как закончится, - сказал бы – не поверил бы никто, кроме знающих, куда выводит слава и особенная востребованность личности пустой, как дутый фарфор, какую из человека способны сделать унижения лжи.

Создать декорации и закрываться ими в приближении правды, - удел фантасмагорий игры, вовлекаясь в которую, человек незаметно для себя становится монстром, побежденным славой, как мечом, отрубающим голову. Он перестал соображать, как выглядит перед лицом общественности, а общественность активно поглощала бесплатную фольгу для заворачивания изысканных цветов для его тщеславия. И все арт-улыбки овационистов – та же декорация, за которой прячется нервозное ожидания конца мучений в духоте зала, а конца сна о славе не бывает.

Чем больше ему давали внимания, денег, подарков и славы, тем более он способен был переварить и позже требовать для себя, своей самости. Ложь красивым бантом выглядывала из-за его плеч, мягко подтачивала его авансцену, и с удовольствием отдавала почтения его эволюционной мантии удальца-молодца.

«Браво!», - орали во все горла падающие ниц перед его ботинком, одним на обе ноги, - им отвечало эхо таежных скаловидных коридоров. Каждая скала знала голос

этого авантюрного жонглера душами людей.

«А что, стоит попробовать!», - убеждал жертву дирижер махинаций.

«Но я тебя не толкал на это, пойми! Это во сне!», - оправдывался в трубку тюремной связи он же упавшему от его подножки человеку.

Когда устали его ноги и сносились ботинки от постоянных подножек, он выбрал более спокойную атмосферу для добывания денег и увеличения славы. Он переизобрел старые варианты борьбы за кусок хлеба в хапковую экскаваторную душегрейку, безотказно действующую в благодатных условиях: устрашал старух перед смертью, чтоб отдали ему свои сбережения, находясь непосредственно перед глазами жертвы.

Всего-то требовались маленькие ухищрения: тихонько узнать от родственников жертвы нюансы жизненного пути и попадания на сонный счет денег. Дальше сочинить смоченную лживыми слезами свою историю, и разбросать везде фальшивые бумажки доверенностей: хоть одну, да подпишет старая пиковая дама в бальных туфельках на холодную ногу. Бессольцев, - так звали мошенника, бессовестно подгребающего к себе средства старушек. И никуда он их, сонных, не вывозил из больницы, - просто вкалывал в шею в удобный момент сильное лекарство, из-за которого бабушкам и дедушкам становилось сначала хорошо, потом безразлично, и пол казался водой реки, а деревья далеко за окном – садом рядом, - только руки протяни – схватишь яблоко. Только плоды угнетенного лекарствами сознания были горьки: быстро расплывались перед глазами, и беспомощно разводили руками медики, догадываясь о злонамеренности посетителя, но ни разу не получивших доказательств догадок. Плут «работал» чисто, наловчившись до полного профессионализма. И жалко было потерянных жизней ни в чем не повинных стариков и их родных, потерявших все деньги умершего родственника.

Мошенник жирел, наливались гнилью глаза, и стыда не было даже рядом, оттого что он запамятовал, как пахнет стыд, когда впервые убил человека из-за денег.

- Ой, деньги! Бумажки, подотрись и позабудь! – восклицали обманутые старики в лекарственной агонии с падающими в сон глазами.

- Я приму с благодарностью дары, благословеннейшая! – шипел мерзавец, на весу, не прислоняясь к бледным рукам в красных отметинах вышедших сосудов. Это были руки уходящих в небытие людей, в лекарственном сне подписывающих завещания мошеннику.

Проносились мимо с устрашающим свистом эпохи тщеславия, загоняющего в угол истрепанную совесть и измельчающие ее невостребованные дары, такие как вхождение в положение жертвы, осмысление шаткости своего положения, ощущение насыщения, но правильно говорят «жадность фраера погубит». Это не учел Бессольцев, маскируясь в насыщенность наглостью и полной безнаказанностью.

Только не вернуть к жизни старушек, в полной мере хвативших расправы от рук утратившего человеческое сердце мертвеца, спокойно разъезжающего по больницам.

Попался на малом: не протер после прикосновений без перчаток ручку аппарата для искусственной вентиляции легких. Привык, что ничего ему не станется. Упаковали, и не дали откупиться. И поделом!...!