Морковка

Егор был счастлив. У него было всё, о чём мог мечтать мужчина в его возрасте:
любящая жена, двое сыновей-близнецов, любимое дело – растущая компания. И маленькое
поместье – его место силы.
Жена Егора Кристина была прекрасна: красивая, очаровательная, с точёной фигуркой
(которой не повредили беременность и роды), – мимо неё, казалось, не мог пройти ни один
мужчина не обернувшись. А ещё у неё был диплом о высшем образовании, которым она
очень гордилась.
По мнению Егора, у его супруги был только один существенный недостаток: она знала
всё всегда и лучше всех. Но, право же, это и не недостаток вовсе…
А ещё Кристина умела обижаться. По поводу и без повода. Причём так искренне и
безутешно, что Егор физически чувствовал её невыносимую душевную боль и не мог
выдержать обиду жены, даже беспричинную, дольше сорока трёх минут (засекал).
На третий год супружества у Егора и Кристины родились близнецы – светловолосые,
сероглазые Пётр и Павел. Они были очень похожи друг на друга, но с первых дней жизни
стало очевидно, что родители перепутали имена, ведь лидером был Павел, хотя его имя
переводится «малый», а Пётр был ведомым, хотя его имя означает «камень». По идее
следовало бы назвать близнецов наоборот, но теперь менять имена было уже поздно.
Впрочем, путаница с именами никак не отражалась на их счастье.
Мальчишки росли не по дням, а по часам; Егор не мог нарадоваться на них, и всё своё
свободное время старался проводить с сыновьями.
Потом Кристина решила, что воспитывать близнецов в условиях мегаполиса –
неправильно, и настоятельно просила мужа купить небольшое поместье в ближайшем
пригороде: так, чтобы Егору было удобно добираться до работы, а ей – до магазинов и
салонов красоты. Егор объездил с риелтором много загородных домой и небольших
поместий, выставленных на продажу, и в итоге остановил свой выбор на небольшом, но
очень уютном участке, в дальнем конце которого стояло просторное деревянное шале, а
справа от ворот над большим гаражом был выстроен жилой этаж для водителя, сторожа или
постоянной прислуги.
Постоянной прислуги в доме не было, водителя тоже: Егор и Кристина водили свои
автомобили сами. Кристине было тяжело с близнецами, поэтому каждое утро приходила
няня Татьяна средних лет, проводившая с малышами весь день до самого вечера, а через
день приезжала помощница по дому – смуглая крепенькая филиппинка Би-Сан, непрерывно
убиравшая шале, стиравшая, гладившая и готовившая простые русские и сложные
филиппинские блюда. Егору Би-Сан очень напоминала кролика с батарейкой
разрекламированной фирмы. Но он побаивался, что однажды батарейка разрядится,
и БиСан просто застынет на месте, а где достать точно такую же замечательную
батарейку для подзарядки чудесной помощницы с далёкого архипелага, Егор не знал.
Весь участок их (теперь уже их!) поместья был засажен лиственницами и цветущими
кустарниками, а за домом каким-то чудом сохранилась небольшая теплица и грядки, на
которые Егор с удовольствием тратил изредка выпадавшее летом свободное время,
экспериментируя с выращиванием помидоров, огурцов, зелени и клубники. Между
грядками росла плодоносящая черешня, а по бокам от теплички – сортовая малина с
крупными карминными, жёлтыми и оранжевыми ягодами.
А ещё на участке был небольшой, но довольно глубокий пруд, в котором по весне
каждый вечер квакали лягушки. Его частенько приходилось чистить, чтобы там не
разводились комары, хотя лягушки честно старались отрабатывать возможность радовать
свой слух и слух Егора громким кваканьем. Когда близнецы немного подросли и научились
ходить, пруд надёжно огородили, чтобы они ни в коем случае не могли даже приблизиться
к пруду, не говоря уж о том, чтобы в него упасть. На участке повесили качели, и сначала
близнецы качались на коленях у Кристины и Татьяны, потом – вдвоём, а когда достаточно
подросли, – то по очереди и вполне самостоятельно.
Ещё одним неожиданным достоинством этого участка было то, что на нём жила
удивительная кошка. Продавая поместье, хозяйка предупредила о том, что кошка пришла
неизвестно откуда и сама выбрала этот участок своей вотчиной, ежедневно доказывая свою
преданность хозяйке аккуратно раскладываемыми на дорожке тушками мышей, кротов и
даже зазевавшихся птичек.
Кристина была категорически против того, чтобы в её поместье жила неизвестная
уличная кошка. Она так и сказала:
– Нам не нужна какая-то приблуда.
Егор, мысленно рассмеявшись, попытался объяснить жене, что «приблуда» на арго
означает некое техническое приспособление, девайс, а потому приблудившаяся кошка не
может называться «приблудой». Но Кристина настаивала на своём, ведь, в отличие от
Егора, недоучившегося в техническом вузе из-за трагической гибели отца (кто-то должен
был взять на себя управление компанией, и Егору приходилось дневать и ночевать на
работе, чтобы вникнуть в бизнес как можно быстрее), Кристина закончила Российский
институт лингвистики, некое частное учебное заведение, и по диплому была переводчиком
английского и испанского языков. Впрочем, в реальной жизни она не владела ни тем
языком, ни другим, и даже по-русски писала с многочисленными ошибками. Поэтому
предпочитала писать письма в Ворде, который услужливо предлагал ей варианты
исправления орфографических и пунктуационных ошибок, а потом копировала и вставляла
их в многочисленные имейлы, рассылаемые ею во всевозможные турагентства, агентства
по найму прислуги и оказанию прочих жизненно важных услуг.
Но Кристина не раз пеняла мужу, что, в отличие от него, у неё есть высшее
образование, ведь она окончила РИЛ.
– Понимаешь, это РИЛ, – говорила она. – Что по-английски значит «реальный» – то
есть «настоящее», «действительное» образование. В отличие от твоих четырёх курсов
специалитета в техническом вузе у меня есть степень: я – бакалавр, и высшее образование
у меня – «рил».
Егор пытался объяснить Кристине, что «настоящий», «действительный»
поанглийски произносится чуть иначе,
но Кристина прерывала его объяснения категоричным
заявлением, что у неё лингвистическое образование, и она знает лучше. Впрочем, как и обо
всём на свете…
Тем не менее Егор настоял на том, что кошка будет жить на облюбованном ею месте
– на её (теперь уже их!) участке, и на зиму ей даже отвели небольшое местечко в сенях, где
все члены семьи и гости дружно оставляли обувь и проходили в дом босиком – Кристина
категорически не признавала никакие тапочки, и прислуга была вынуждена приносить
свои, а учительница английского языка, которую наняли подросшим близнецам, просто
купила себе новые тапочки и оставляла их в тех же сенях в бумажном пакете.
Кошка была необыкновенной персиковой расцветки с более тёмными рыжеватыми
полосками, ярко-голубыми глазами и пушистым хвостом – редкая красавица.
– Давайте назовём её «Морковка»! – предложил маленький Павлик, и Петя, как всегда,
поддержал брата.
– Вот ещё! – фыркнула Кристина. – «Морковка» – вовсе не кошачья кличка и вообще
не кличка для животных. Это овощ, корнеплод! Давайте назовём её «Джинджер»: это
имбирь по-английски, а ещё “ginger” означает рыжий цвет, и, между прочим, это весьма
популярное женское имя в англоязычных странах, есть даже несколько селебрити по имени
Джинджер.
– Можно подумать, имбирь не корнеплод! – тихо заметил Егор, но Кристина
услышала и тут же среагировала:
– Имбирь – это специя. И Джинджер – это вам не «морковка»! Вы бы кошку ещё
капустой назвали!.. – Кристина ожидала продолжения дебатов, но никто больше не стал с
ней спорить, и так и повелось: Кристина называла кошку «Джинджер», а Егор и близнецы
– «Морковка», и мудрая кошка игнорировала первую кличку и охотно прибегала, услышав
вторую.
Петя и Павлик очень полюбили Морковку и, после полного обследования «на глистов
и прочую гадость» и комплекса прививок Кристина позволила им «играть с Джинджер»,
чем близнецы и воспользовались от души: они тискали Морковку, таскали её за хвост,
целовали, засовывали свои маленькие пальчики прямо ей в рот, и бедная кошка стоически
выносила их «ласки» и даже не шипела на них.
Кристина, близнецы, бизнес требовали очень много внимания, и Егор не раз ловил
себя на мысли, что редко звонит матери и ещё реже навещает её, но насущные дела и
проблемы тут же отвлекали его от этой мысли, возвращая, пусть и временно, душевный
покой.
Однажды Егор вернулся домой, как всегда, поздно, и нашёл Кристину в слезах, почти
в истерике, а на полу кухни были капли и тонкие полоски свежей крови. Егор, испугавшись
за близнецов, стал расспрашивать, что случилось, но Кристина, захлёбываясь слезами,
никак не могла сформулировать ответ. Пока наконец не выяснилось, что жена
специальными ножницами хотела подстричь Морковке когти, «чтобы та по злобе не
оцарапала близнецов», и сорвала ей один коготь, за что терпеливая кошка оцарапала ей
руку. И Кристина была уверена, что теперь в её кровь попала инфекция, и она непременно
заболеет стафилококком и умрёт в страшных мучениях.
Егор обработал царапину страдалицы-Кристины, схватил Морковку, засунул её в
давно купленную переноску и погнал машину к ветклинике, благо та была всего в получасе
очень быстрой езды. Там Морковкину лапку обработали, но сказали, что выдернутый
коготь уже не сможет вырасти никогда.
Время шло, близнецы занимались английским и уже свободно выражали свои детские
мысли в общении с помощницей-филиппинкой, и Би-Сан хвалила их и удивлялась, как
быстро они освоили этот казавшийся ей трудным язык.
Всё шло своим чередом.
Но вот однажды вечером Кристина встретила Егора на пороге дома, что, впрочем, она
делала нечасто, поскольку очень уставала в заботах о близнецах и о доме, но ещё больше –
в поездках по магазинам и косметическим салонам. Явно встревоженная Кристина сказала:
– Егор, там эта, ваша приблуда… за воротами, на противоположной стороне дороги,
в кустах… Её, видимо сбила машина… Я не знала, как ей помочь. Я не знала, что делать…
Я вернулась из спа-центра, и у меня потом было занятие по пилатесу, а затем к близнецам
приехала учительница английского… В общем, наверное, возьми лопату и зарой её в лесу
где-нибудь подальше.
У Егора оборвалось сердце.
– Ты нашла кошку, она была ещё жива?
– Да-да, вполне. Только не могла встать…
– Ты нашла кошку три часа назад и не отвезла её в ветеринарную клинику?
– Ну, я была очень занята: сначала урок пилатеса – ко мне приехала тренер, потом –
английский у твоих сыновей…
– Но ты ведь неоднократно оставляла близнецов с учительницей английского! И тебе
хватило бы двух часов, чтобы отвезти Морковку в ветклинику и вернуться.
– Ну, не могла же я оставить твоих детей с чужой тёткой!
– Но ты же много раз оставляла их с Ириной Всеволодовной!
– Но в этот раз в доме не было никакой прислуги… Вдруг она начала бы рыться в
наших вещах?
– Ирина Всеволодовна работает у нас больше года, и ни разу не выходила из кабинета,
где занималась с детьми.
– Да, но в доме всегда были Би-Сан или Татьяна. Кто-то мог присмотреть за училкой!
– То есть доверить детей учительнице на два часа – это нормально? А оставить
учительницу на два часа с детьми в пустом доме – опасно? – Егор еле сдерживался.
– Ну, я решила, что кошка всё равно не жилец! – отрезала Кристина.
– Не верю своим ушам… – сказал Егор и большими шагами направился к воротам.
Он нашёл Морковку под кустом лещины чуть дальше от обочины дороги. Она была
жива… Но чувствовалось, что она страдала от боли уже не один час и держалась из
последних сил. Её взгляд молил о помощи. Егору показалось, что это была последняя
мольба.
Было видно, что кошке очень больно. Она не могла уже даже мяукать. Только один
раз Морковка издала хриплый звук, слабо напоминавший мяуканье: словно радовалась и
благодарила Егора за то, что он наконец пришёл. За то, что не бросил её, и за то, что он
непременно её спасёт. Во взгляде кошки было столько боли вперемешку с почти
оставившей её надеждой. Но вдруг её взгляд прояснился и стал почти ободряющим. Егор
сдёрнул с себя пиджак от Нортона, бережно завернул в него Морковку и бегом отнёс её к
машине.
Крови было немного: травмы скорее всего были внутренние. Только в левом уголке
рта Морковки засохли две капельки крови. И шерсть под глазами казалось влажной. Егор
не знал, плачут ли кошки, но чувствовал боль Морковки, как свою собственную. И от этой
нестерпимой боли разрывалась его душа. Егор положил пиджак с Морковкой на пол перед
задним сиденьем, опасаясь, что она может слететь с сиденья от быстрой езды и повредиться
ещё больше. Но он боялся причинить Морковке боль, пристегнув её ремнём безопасности.
Егор гнал на предельно возможной скорости, лавируя в плотном потоке машин, пару
раз подрезал не особо торопившиеся домой автомобили, мысленно ответив на потоки
ругательств, наверняка сформулированных в его адрес. Наконец, машина затормозила с
визгом шин у ветклиники.
Егор выскочил из машины, осторожно, как мог, подхватил Морковку и, не заперев
двери пультом, бегом, через две ступеньки помчался в клинику. Крикнул девушке за
стойкой регистрации:
– Хирурга! Сейчас!
Сотрудница клиники попыталась остановить его уточняющим вопросом, но Егор
даже не притормозил – пробежал на второй этаж, где, как он помнил, была операционная.
Егор ворвался в операционную. Хирург уже снял халат и надел пиджак, собираясь
домой. Егор бережно положил Морковку на хирургический стол и хриплым голосом
произнёс:
– Умоляю, доктор! Спасите! Плачу три тарифа!
Врач кивнул головой, снял пиджак, надел халат, хирургическую шапочку и перчатки.
Он осторожно, двумя руками приподнял кошку. Егор сдёрнул свой испачканный кровью
пиджак с хирургического стола. Врач попросил Егора выйти из кабинета и сообщить
медсестре на стойке регистрации, что ему нужна помощь медсестры. Егор так и сделал и,
сидя на танкетке в коридоре, видел, как в операционную пробежали ещё один врач и
медсестра.
Егор второй раз в жизни жалел о том, что так и не научился курить.
Егор сидел в коридоре перед операционной и, как умел, молился. Как научила мама.
Молился о том, чтобы Морковка осталась жива. Почему-то именно от жизни этой ничейной
кошки, казалось, зависела его собственная жизнь, его счастье. Минут через двадцать дверь
открылась и вышел уставший, замученный хирург.
Вопросительный взгляд Егора разбился о словно схлынувшее всеми возможными
эмоциями лицо врача. Лицо хирурга не выражало ничего, кроме глубокой печали оттого,
что, несмотря на все его старания, в этот раз он не сумел договориться со Смертью, чтобы
она подождала, не забирала того, кто кому-то был очень нужен.
Хирург качнул головой и выдавил:
– Прости, друг, слишком поздно… Если б хоть часика на два, если б хоть на часик
пораньше!..
В этот миг Егор ощутил, как у него в груди что-то звякнуло, негромко, но отчётливо.
Как хрустальный бокал, в который по недоразумению плеснули кипятку. Трещина на
гранёном хрустале его сердца была почти незаметна. Но на ней постепенно появлялись
капельки крови: по-прежнему надёжно работавшее сердце выдавливало капельки крови
сквозь хрустальную трещину.
Егор покивал головой, вынул из бумажника три купюры, спросил:
– Хватит?
Хирург молча кивнул, взял деньги, сунул в карман халата. Протянул Егору руку,
крепко пожал и выдавил дежурное:
– Держись!
Добавил, тягостно вздохнув:
– Кошка редкая… Помогала нам изо всех сил.
Егор ещё раз кивнул и пошёл к выходу. На улице сел в машину, обнял руль, уронил
голову на руки и… заплакал…
Егор плакал так, словно пытался выплакать все накопившиеся слёзы о погибшем отце,
который разбился в Испании где-то под Барселоной. И Егор не успел попрощаться с ним
до кремации из-за нелепой забастовки грузчиков в аэропорту Эль Прат. Он никак не мог
вылететь из Шереметьево: рейс задержали на шесть часов. В Барсе в зале прилёта скопилось
без счёта народу, ожидавших разгрузки самолётов и доставки багажа. Все кресла были
заняты, многие сидели и даже лежали на полу. Запомнилась дама в лёгкой шубке из
стриженой норки и многочисленных бриллиантах в ушах и на пальцах, сидевшая на полу,
которая на вопрос, каковы шансы выйти из аэропорта, ответила, что без багажа – хоть
сейчас, и добавила, что впервые в жизни «валяется на полу в норковой шубе и в
бриллиантах».
Егор сочувственно усмехнулся, извинился и побежал вон из зала ожидания, из
аэропорта, в соседнее здание за арендованной на сайте машиной. Получил ключи, нашёл на
стоянке белую Тойоту Короллу, запрыгнул и погнал в Барселону, а там на улицу Скала Дей
в Танатори Алтима Ронда де Далт. Егор ворвался в траурный зал: у стены стояли два венка
с именем отца, но больше не было ничего и никого. Егор опоздал…
Егор рыдал, и его широкие плечи ходили ходуном. Он оплакивал своё внезапно
разбившееся счастье, свою несбывшуюся мечту иметь счастливую семью, счастливый брак,
в котором тебя ценят и понимают… И от неизвестности, которая зияла чернотой, потому
что он не знал, как поступить. Как быть дальше…
Когда Егор пришёл в себя, он увидел, что наступила ночь, и почувствовал безмерную
усталость. Он взглянул на умные часы и увидел, что вот-вот наступит следующий день.
Егор чувствовал себя таким опустошённым, обессилевшим, что ему хотелось просто лечь,
свернуться калачиком, как в детстве, обняв любимого Мишку ярко-жёлтого цвета в
нелепых цветных трусишках на лямках, и постараться не думать, не думать ни о чём: что
было, что стало, что будет…
Егор наговорил жене в мессенджере сообщение, что устал и заночует в городе, в своей
городской квартире, в которой останавливался иногда, заработавшись за полночь. Завёл
мотор и поехал, уже никуда не торопясь. Через полчаса позвонила жена. Егор ответил на
видеозвонок: Кристина, очевидно, хотела удостовериться, что всё в порядке, и убедилась,
что да, он в квартире, вероятнее всего, совершенно один. Она добавила, что мальчишки
давно спят, а она не спит – волнуется. Но теперь, когда она удостоверилась, что у Егора всё
в порядке, она желает ему спокойной ночи и сможет, наконец, отдохнуть и сама после
трудного и очень беспокойного дня.
Егор повторил за ней:
– Спокойной ночи…
Он поставил мобильный не беззвучку, сбросил на пол брюки и рубашку и бухнулся
прямо на покрывало; не поворачиваясь, стянул его на себя с другой стороны, свернулся
калачиком, поджав ноги, и забылся ночной чернотой, как человек, у которого больше не
осталось никаких сил. Под утро ему приснился болезненный, мучительный сон, в котором
он отчаянно звал родителей, а они почему-то никак не шли, и как наяву остро ощутил
недостаток любви, как будто его никто никогда не любил…
Зазвонил будильник. Егору показалось, что он только прилёг и не успел заснуть.
Открыл мобильный, увидел несколько сообщений жены в мессенджере и пропущенные
видеозвонки. Паче чаяния Кристина проснулась рано. Егор не стал отвечать, почистил
зубы, надел чистую рубашку и другой костюм, выпил сок из стеклянной бутылки, благо в
холодильнике всегда был запас, и поехал на работу, чтобы окунуться в рабочий процесс и
не думать ни о чём, кроме поставщиков, клиентской базы и возможных путей расширения
бизнеса.
В этот день он уехал с работы чуть раньше. На пороге уклонился от поцелуя жены.
Скомандовал мальчишкам, чтобы они собирались в город, потому что впереди были
выходные. Близнецы обрадовались возможности провести целых два дня с отцом и быстро
собрали свои рюкзачки, попихав туда футболки, трусишки и шортики, раскраски и
фломастеры, но главное – своих любимых мишуток.
Посадив сыновей в машину, Егор вернулся, чтобы ещё раз взглянуть на жену. Тихо
сообщил:
– Морковка умерла. Хирург сказал, что я приехал слишком поздно.
– Ну да, – сказала Кристина. – Ты же всегда задерживаешься на работе.
Егор ничего не ответил на это, только спросил:
– Что мы скажем детям?
– Ну, скажи им, что кошка пошла навестить своих знакомых да там и осталась.
Егор отрицательно замотал головой, а Кристина возмущённо спросила:
– Ну, что не так? Что опять не так?!
Егор повернулся и зашагал к машине.
– Скажи, что кошка ушла! – крикнула вслед ему Кристина.
Муж резко развернулся и как-то неожиданно горько хмыкнул, отрицательно качая
головой:
– Не кошка ушла…
Жена вопросительно подняла брови.
– Из дома ушла душа, – отрезал муж.
Резко повернувшись на каблуках, Егор быстро дошёл до машины, в которой сидели
примолкшие Петя и Павлик, сел в неё, завёл, нажал на пульте кнопку и выехал в
открывшиеся ворота.
И Кристина впервые не нашлась, что ответить.
*
* *
Егор аккуратно, но быстро вёл машину. Пока не знал куда – наверное, в городскую
квартиру с офисными рубашками и запасом сока в холодильнике. Обычно разговорчивые
мальчишки примолкли, словно чувствовали, что в их короткой жизни, полной заботы и
любви, что-то случилось. Небо заволокло тучами. «Наверно, будет дождь, – подумал Егор.
– Некстати».
Егор не мог смотреть сыновьям в глаза даже в зеркало заднего вида. Почему-то сразу
начинало першить в горле. Но через четверть часа он произнёс:
– Сири, набери маму.
Раздался гудок, ещё один и ещё. Потом послышался такой знакомый, не
изменившийся за всю его жизнь высокий голос:
– Алло!
– Мама! Здравствуй, мама!
– Сыночек? Здравствуй, Егорушка!
– Мне нужен твой совет…
– Приезжай!
– Я еду. С мальчишками…
– Я жду вас, сыночек! Будь осторожен за рулём.
И телефон отключился.
«Мама…» – подумал Егор, глядя вперёд.
И ему вдруг показалось, что тучи, затянувшие горизонт, прорезал тонкий луч солнца.

СТАРИК И ГОЛУБИ

Не удивляйтесь, любопытный читатель, но в этом повествовании вы не
найдёте даже намёка на связь моих слов с гениальным произведением
папаши Хэма (да простит он мне мою фамильярность, но мы в некотором
роде – коллеги по цеху), кроме определения имени героя, не по прозванию
его среди людей, а мерою времени человеческого пребывания на белом свете.
Также в моём рассказе не будет бушевать море, не найдётся места рыбакам и
рыбам, по причине надобности описания горной местности, совершенно
непригодной для помещения сюда водных просторов бескрайнего океана.
Несхожесть в сути двух, по времени очень отдалённых друг от друга
сказаний, существует ещё и потому, что автор позднего рассказа никогда не
бывал близ необозримых водных стихий и сумел наслаждаться только
зримой доступностью глади озёр и бурным течением горных рек. Но вместо
буйных вод океана, автор желает показать читателю бездонные глубины
небес, их обитателей, которые схожи с ангелами, что несут на своих крыльях
красоту Божьего мира, соизмеримую только с радостью человеческого
взгляда, внимающему этим чудесным обновлениям живописных полотен
вышнего Творца. Не претендуя на славу мудрого Хемингуэя, автор пробует
рассказать о своём понимании радости и печали людей, их одиночества среди
непонимания простых истин, однако, порой незримо, дарующих счастье в
недолгом пребывании среди роскошных видений земного бытия.
Старик сидел в глубоком кожаном кресле, поставленном под
небольшим навесом у крыльца своего дома. Весеннее солнце щедро
освещало уголок его пребывания и, похоже, он наслаждался юным, ласковым
теплом начала светлого дня, откинув голову на спинку кресла и прикрыв
глаза. Но вот лёгкий трепет беспокойства потревожил безмятежность его
лица, старик открыл глаза, поднялся на ноги, обнаружив кряжистую фигуру,
где угадывалась несгибаемая выправка кадрового офицера, слегка согбенную
прожитыми годами, но напоминавшую крутым изгибом плеч о мощной
мужской силе в период её расцвета. Взявшись за спинку кресла, он не без
труда передвинул сидение к центру двора, поднял голову к небу и, сунув
пальцы рук в рот, по-молодецки засвистал, оглашая воздух, заученными
навсегда звуками понятного кому-то призыва. Звуки взлетели к небесам, а
вслед им с крыши дома рванулась в полёт стая голубей, закружилась над
землёй, уносясь в голубую небесную высь. Старик вертел головой, следя за
кружением птиц, покуда стая выстраивалась в необходимый порядок разлёта,
и присел в кресло, когда голуби обратились в малые точки на огромности
картины небесного пространства. Он снова прикрыл глаза и будто бы
задремал, но его сознание ясно рисовало для него одного понятное движение
птиц на недоступной глазу высоте. Что делать, если прожитые годы утомили
чувства и силы, но оставили светлую память происшедших событий, а всё
происходящее ныне и есть лишь повторение твоего прошлого участия в
2
жизни? Память – одно из самых удивительных человеческих чувств, которое
никогда не утрачивается людьми, желающими помнить прошлое. Теряют
память только злодеи, чьё прошлое темно и жутко, Господь лишает их
добрых чувств, ввергая в безумие.
Полёт голубей – светлая радость незабвенного детства, юности, как
песни матери и сказки бабушки, остаётся с тобой навсегда, до окончания
жизни, а может быть и потом, когда на крыльях голубиной стаи ты
вознесёшься в небесное царство и там обратишься птицей Божьей - той
мечтой крылатого детства, в которую всегда верил. Старик и сейчас верил
своей давней мечте и потому мысленно парил в небе и видел, как
кувыркаются в нем его любимые голуби и следил, чтобы они не увлекались
«боем» чрезмерно – до смертельного падения на землю. Бывало и такое, всем
хочется первенства и птицам тоже, у них свои соревнования – кто выше
взлетит, кто ниже всех кувыркнётся с той невероятной выси. Но, слава Богу,
все они всегда возвращаются домой от любых просторов и высот. Что нельзя
сказать о людях, в том числе и о собственных детях. Вылетев из гнезда для
познания жизненной науки, дети редко возвращаются назад даже своей
памятью, но почему они так жестоки в этом беспамятстве к малой родине и
родным лицам – неразрешимый вопрос нынешних и прошлых
взаимоотношений отцов и детей. Старик родился и вырос в одном месте и,
помотавшись по белому свету, здесь же оставался жить, наверное, потому,
что разумом, насыщенном видами скитаний по местам далёким и близким,
понимал бессмысленность перемены мест в поисках лучшего бытия или
желания начать жизнь в новом мире – светлом и чистом, без греховной вины
в событиях прошлого времени. Лучше всего жить там, где в сюжетах
жизненного пространства остались твои детские и юношеские годы, а с ними
и ты сам продолжаешь жить в них – деревьях, реке, и даже камнях. Он знал,
что счастье человеческой души – это лишь прекрасные мгновения в
узнавании красоты Божьего мира, что нет на белом свете территорий
всеобщего счастья, счастливых государств и народов, а начать новую жизнь
невозможно, даже за тридевять земель за тобой проследуют, живущие в тебе
нравы и привычки, мироощущение и память прошлого. Всюду, всюду, в
какую сторону ты бы не подался, тащишь с собою самого себя – любимого и
нет. Уехать – не значит перемениться, это просто смена интерьера,
обстановки природной или ещё какой-нибудь декорации, которые на
некоторое время успокоят шатание разума, нечистую совесть, бродяжью
сущность мыслей. У взрослеющих детей желание свободы столь велико, что
её обретая, они теряют чувство меры вольных приделов и растворяются в
туманных пространствах чужбины, проживая жизнь среди таких же иванов,
родства не помнящих. Тяжело так думать отцу и время эту боль не лечит,
родная кровь взывает к единению, но это твоя кровь течёт в жилах детей, а их
крови в тебе нет, а внуки, никогда не видевшие деда, воспринимают тебя, как
сказочное явление, нарушающее устои их понимания жизни (хотя какие
устои у отроков неустойчивых), но вы уже не можете повести их за собой,
3
показать пример силы и мужества и проигрываете сражение в битве за
семейное единство.
Нет, его дети бывают у него, редко, но приезжают погостить. Гости они
в своём родном доме, для них построенном и хотя все люди на земле только
временные постояльцы, но существует же живоносный родник - родня,
родина, где тебя ждут и любят просто так, за то, что ты есть на свете, да и
само твоё появление, как дивный свет в глазах отчих, который вселяет в них
радость и продлевает дни жизни. Эта радость заканчивается, когда
начинаешь понимать, что твои дети чужие люди, а все их неудачные попытки
осознать родство заканчиваются скорым отъездом и обещаниями бывать
чаще. Но так повелось – меньше всего любви достаётся нашим самым
любимым людям – только начинаешь привыкать к присутствию родных
людей, а их уже след простыл.
Он остался один после ухода в другой мир жены – молельщицы и
плакальщицы за весь род свой, а также знакомых и даже незнаемых людей,
для всех живых просила милости Божьей и покоя умершим. Особо за детей,
внучат и их семьи, просила подать им доброго здоровья, душевный покой и
привести их в храм Господень. Старик слушал её молитвы и верил, что слова
эти будут услышаны, очень уж истово молилась мать, слезу её молитва
вышибала из сердца мужского, к невзгодам привыкшего. Теперь и сам
пытался славить и молить Всевышнего, но не получалось той искренности в
его обращениях к небесам. Мешали молиться мысли шальные, безбожные –
лукавый смущает – наверное, вера ещё не окрепла, не объяла разум
сознанием Господнего присутствия в каждом человеческом движении по
времени жизни. Видно, Бог сам назначает молельщиков за род человеческий
и словом дарит пронзительно-верным. Чтобы быть услышанным, надобно
слышать боль и страдания человеческие, как свои собственные. В страданиях
жив человек, а кто от боли умаляется, тем не суждена жизнь вечная. Жизнь
вечную надобно заслужить, но и просто долгая жизнь земная, она зачем-то
дана, на радость или для чего-то другого, ведомого только Творцу? Долгая
жизнь с течением времени всё непонятней становится, всё неуверенней в ней
себя чувствуешь – меньше людей рядом, готовых придти на помощь. Да и
кто нынче помочь готов, измельчал народ, боится душу открыть перед
людьми, как пред Богом. Хотя, чего напраслину возводить на всех сразу, грех
на душу брать. Соседский парнишка всегда готов помочь и звать не надо, сам
приходит и выспрашивает – не надобно, мол, чего дедушка, как добрый друг
поступает, и отец его ничего против их дружбы не имеет, тоже заходит за
жизнь поговорить. Добрые соседи попались, но с другой стороны тоже сосед
живёт, но человеком его трудно назвать.
Поселился он здесь, за высокой оградой и сразу вроде хозяина всей
улицы вознамерился стать, хотя никто его о том не просил. До него в этом
доме старушка жила – вежливая, чистенькая, как херувим, из прошлой жизни
человек – Божьим светом осиянная. Всё к ней странники ходили, да голытьба
местная и всех она привечала, угощала, хотя сама жила с огорода и ещё чемто,
верно пенсию получала. Разговаривала мало, улыбалась лишь всем и
4
всему по-детски – светло. Дом большой, добротный, сын её ставил, но потом
она почему-то одна жила, а как померла, так этот сосед и появился,
наследовал, видно, имущество старушки. И пошло, поехало – с улицы ворота
и забор поставил выше дома, и соседство ему сразу не понравилось – то
деревья кронами на его территорию проникли или собака лает не вовремя, а
голубей невзлюбил до помутнения рассудка, садятся, мол, на крышу его
дома, но никто этой причины его ненависти не видел, да он всякую
напраслину возводил: гадят птицы ему на голову и перья во двор летят.
Деревья и птица тут ни причём, просто через них он весь белый свет
ненавидел. Весь дом перестроил, в казарму превратил, двор перелопатил,
говорят, бабкин клад искал, в огороде кусты заморские посадил, по сей день
чахнут потому, как солнца южного им не хватает, но и в этом соседи
виноваты, мол, их деревья свет закрывают. От слов, не раздумывая, к делу
приступил. У забора, что межевал их земли, на стариковской стороне издавна
росли плодовые деревья – абрикосы, сливы и радовали ежегодным урожаем,
но только стали высыхать без причины, захирели и пропали. Нашлась,
однако, причина, сосед налил вдоль своего забора солярки под корни
соседским растениям, и зачахли деревья во всей красе весеннего цветения, от
невиданной в этих местах человеческой злобы. Жестоким сосед оказался,
всё для себя и под себя грёб, но и себя и имущества своего не жалел, лишь бы
ближнего ущемить, унизить – свою ведь землю керосином погубил, но
соседский ущерб важнее для такого, как он ненавистника. Жена его мужику
под стать подвизалась, со всеми бабами в округе переругалась,
а сама дурадурой и обличьем чистая Яга. Детей им Бог не послал, видно, испугался, что
наплодят бесенят, злющих, как и сами. Страшно за таких людей, от них
ничего кроме обид и ущерба нет, а для чего живут, сами не знают.
Старик задремал, и покатилась перед ним жизнь его,
будто чёрнобелые кадры старого фильма. А рассказать в том многосерийном фильме
было о чём и слова мудрецов о том, что всякая человеческая жизнь достойна
внимания - верны во все времена. Больше большого повидал на своём веку
старик и многое из прожитого запомнилось навсегда, будто вчера
происходило или сегодня произошло. Воевать он не успел, послали учиться
воинскому искусству в город Хабаровск, а тут победа Великая приспела, а
им, молодым дуракам, будущим офицерам, было жаль, что не успели на
фронт попасть, не досталось по пуле, как Высоцкий поёт. Но училище он
закончил, и отбыл служить на Дальний Восток, в город Дальний. Лучше не
придумаешь названия – дальнее в дальнем. Но приноровился к бытию
дальнему, суровому, приобщился к технике военной, квалификацию
получил, стал начальником радиолокационной станции в чине капитана.
Должность ответственная – небо на замке держать и решения принимать
самому, кого пропустить, а кого…, всякое бывало – враг не дремлет и нам
нельзя впадать в умиротворение от прошлых побед, это капитан твёрдо знал
и потому служба мёдом не казалась, но и тягостью не была потому, что
знаниями дела обеспечивалась сполна. Но служба службой, награды,
конечно, в радость, а вот главной награды – женской любви в дальнем
5
отдалении от городов и весей сыскать трудно. Жены сослуживцев, будто
приманка для холостых офицеров, раздражитель спокойствия мужского – не
хочешь, но свернёшь с дороги чести и достоинства и падёшь в сумбур
сомнений – почему он, а не я на ней женат. И пойдёт, и подхватит ветром
вселенской несправедливости, и помчит туда, куда нельзя, но можно потому,
что ты тоже заслуживаешь любви и ласки и выполняешь все приказы
командира, а призывы его жены к взаимопониманию тоже можно признать
отчасти службой, правда, более приятной, нежели основная. Тут главное не
расслабиться и не перепутать себя с командиром – если у тебя шашни с его
женой, это ещё не значит, что ты старше по званию. Тут как раз и нужна
полная субординация и тогда всё и всем будет хорошо. Но хорошо всем не
бывает никогда, а тайна, она только для тебя тайна и потому кажешься себе
эдаким Штирлицем, хотя на своей территории находишься и даже в части
воинской тоже родной, но делаешь дело, а заодно воруешь любовь,
востребованную в супружеской постели. Так у него и получилось, он к ней в
амбулаторию, подлечиться от простуды, она его на кушетку, его в дрожь от
близости женской роскоши – один короткий халатик на ней – прижался к
ней, а она не против, по-хозяйски дверь в кабинет закрыла, ну и случилось
то, что получилось и всегда получается между мужчиной и женщиной.
Короче разбудила она, жена командирская всю его дикую силу, долго
томившуюся в недрах… под формой солдатской, в самом центре всех
сплетений жизненных чувств мужских. Начались встречи, без желания
прощаний и такая любовь меж ними возникла, что и минута жизни без неё
казалась томительно вечной. Ситуация серьёзная вышла, тут смелость нужна
или дурь безусловная, чтобы под носом у командира его за этот самый нос
водить, но получалось, как им казалось очень неплохо, а им было совсем
хорошо, встречались и в кабинете, и в лесу и в его холостяцкой берлоге, но
постепенно бдительность утратили, стали в лес уходить среди бела дня и на
ночь в капитанской каюте оставаться, любовь всё должна была оправдать. Но
такого оправдания не вышло, но и суда не было, кроме людского, который за
твоей спиной происходит, а ты и не знаешь, что осужден мненьем света, в
посёлке Дальнем. Кончилось все однажды и навсегда, быстро и удачно для
любовников. Вечерком приятным, раздался в дверь капитановой квартиры
стук, кинулся открывать, думал, любимая пришла, а там полковник – муж
любимой женщины. Вошёл и говорит оторопевшему подчинённому:
«Капитан, что-то плохо гостей встречаешь, наверное, выпить нечего, так я
прихватил», - и бутылку водки на стол ставит. Хозяин ожил, засуетился,
соорудил закуску нехитрую – колбаску да огурчики. Выпили, закусили.
«Что-то огурцы мне больно вкусом знакомы, чай, не из моего ли подвала?» -
определил тему разговора гость, а ответить хозяину нечем, только глаза
спрятал и молчит. «Люди мы военные, ко всему привыкшие, потому ругаться
не будем. Завтра поутру отбываешь, капитан, на службу в город
Владивосток. Документы уже на месте, рапорт подготовлен, характеристика
добрая в соответствии с твоей службой под моим руководством и ничего
личного, так что не поминай лихом, но чтобы я тебя больше не видел,
6
появишься на глаза – застрелю. Давай на посошок и собирай вещи, завтра в
шесть ноль ноль отбываешь и без прощаний», - командир выпил и вышел из
дому без рукопожатий и слёз, по-мужски. Запомнил тогдашний капитан
слова командира про застреленность, а что, боевой офицер, мог и сразу
пристрелить, но предупредил и очень серьёзно. Поэтому утром раненько
капитан сел в приготовленную для него машину и отбыл на военный
аэродром, не попрощавшись с любимой своей, но чужой женой и не потому,
что испугался, а потому, что поверил в искренность непереносимой
сердечной боли своего седовласого командира, фронтовика-орденоносца.
Прибыв на место новой службы, которая никак не изменилась в
рабочей специализации – он согласно хорошей характеристики получил
очередное звание и, в чине майора, заступил на должность начальника
отделения связи. Любимая часто приходила к нему во снах, там же он
порывался куда-то ехать, но в реальности оставался на месте и ещё долго
тосковал по своей запретной любви, которая так и осталась лучшим его
воспоминанием на всю остальную жизнь. Не те девчонки, с которыми они
гуляли, обучаясь в военном училище, юные, смешливые и отчаянные, а
именно эта зрелая любовь женщины в часы одиночества сводила его с ума и
не давала покоя душе ни днём, ни ночью. Он безмерно страдал, но не посмел
нарушить запрет, сознавая, что достаточно причинил достойному человеку
страданий гораздо более тяжких, нежели его нынешние огорчения. Женщин
в городке было много, а в городе – тьма, но он, прикипев сердцем к дальней,
невозвратной и желанной чужой жене, долгое время оставался равнодушен к
откровенным жестам и взглядам местных красавиц, чем ещё больше
возбуждал женское любопытство. В его сердце будто бы вошла колючая
заноза, но время не рассосало это чужеродное образование, а наоборот она
разбухала и не давала мыслить о чём-нибудь другом, кроме женщины,
оставленной в Дальнем и совсем неблизком месте. Служба на новом месте,
больно напоминала о ней прежними приборами связи, формой сослуживцев,
а когда он заходил в воинский медпункт, то в каждой медсестре ему чудился
образ любимой. Однажды приснился сон очень похожий на явь, где он,
увлекаемый зовом невидимой женщины, шёл по полю, зная, что это она, его
радость и боль, зовёт неизвестно куда, но где-то в дымке тумана, у самого
горизонта его ожидает награда за усердие в долгом пути. Проплутав всю
ночь, так и найдя предмет поиска, он проснулся и, как некое неожиданное
прозрение пришло решение уйти со службы, чтобы освободить память от
вещей и событий, напоминающих о потерянной любви. Волнительные
последствия внезапно оборванной любви оказались более продолжительны,
чем само время любовных утех и вырваться из этих пут памяти счастливых
мгновений было нельзя, не изменив самого жизненного уклада.
Командир удивился его рапорту об отставке, пытался уговаривать, но
влюблённый в свою память майор был неколебим. После некоторых
формальностей, наш майор, совершенно свободный от службы, уставной
дисциплины и прочих обязанностей – без дома и семьи, вышел в мир ещё
малоизвестный, где надобно было жить без приказов, равнений, а по
7
собственному желанию и способностям к умению проживать в мире алчном
и недружелюбном. Пышных проводов не последовало, он немного времени
отслужил на новом месте, но успел зарекомендовать себя, как знающий
офицер и чуткий товарищ и его наградили именным оружием,
доброжелательной характеристикой и добрыми напутствиями.
Ему повезло, он очень скоро устроился на рыболовецкое судно,
надолго покидавшее суетливое пристанище людей – сушу, для промысла
рыбы в необозримых океанских просторах. Такие условия новой работы ему
сразу понравились, в отдалении от человеческих страстей легче переносятся
муки любви, а тяжелая работа гасит брожение плоти, пусть даже очень легко
возбуждаемой неуёмной памятью. Он сразу ушёл в море, а военная закалка
характера и мышц тела помогла ему выдержать тяготы обучения профессии
рыбака, и скоро бывший майор вписался в пёстрый рабочий коллектив
суровых мариманов и отчаянных бродяг. Знакомство и дружба с такими
людьми существовали, но ни к чему не обязывали – всё было временным, и
работа в море и отдых на суше, менялась только обстановка и условия жизни.
На судне, во время всего похода действовал сухой закон, а на берегу эти
трудолюбивые парни пускались во все тяжкие и после такого «отдыха» едва
приползали на судно для продолжения трудовой деятельности. Такая жизнь
рыбака считалась нормой, даже жёны, что ожидали их, как награда за тяжкий
труд были общими – один уходил в море, другой являлся на смену, если не
на белом коне, то при деньгах обязательно. Эта бесшабашная жизнь не
приглянулась Майору, которого рыбаки так звали, обратив звание в
прозвище, и он после первого прибрежного загула отстранился от всех
пьяных мероприятий на суше, снял жильё и проводил время, познавая город
и его достопримечательности. Еще, будучи отроком, он пристрастился к
чтению книг, но на службе военной времени для такого досуга недоставало,
и тут он принялся навёрстывать упущенные возможности для узнавания о
прошлых событиях, так как любил книги познавательные, исторические.
Женщины, конечно же, присутствовали в его жизни, но жертвовать ради них
свободой он не решился, они того не стоили, да и отъезды на долгие месяцы
в море гасили любую сердечную привязанность, кроме той далёкой, но и её
образ потускнел во времени отдаления его взгляда от пленительной натуры –
она редко снилась и уже не манила бегать за ней по просторам сновидений.
Любовь минула, но признаться себе в этом было трудно, хотя недавно он
этого желал, чтобы забыть о ней, но сделать этого не смог и научился
мечтать о любви, которую представлял нежным облаком, плывущим в ареале
небес недосягаемых в недоступности этой высоты. Несколько лет были
проведены в некотором одиночестве, насколько так можно назвать
положение человека читающего и глубоко понимающего прочитанное,
умеющего создавать образы героев книг и ареалы их обитания, живущего
несколько отвлечённо от многоголосия и суеты мира сего. Ко времени или
нет, объяснить можно по-разному, у него появилась тоска-печаль по родным
местам малой родины, может быть бессемейное, пустое существование
желало объединиться с чем-то, если не в настоящем, то хотя бы с прошлыми
8
видениями и людьми в них. За время работы на траулере прослыл
трезвенником, но смелым и умелым рыбаком и добрым товарищем, сумел
скопить приличную сумму денег и потому, устроив корешам по работе пир
на весь мир, без сожаления отбыл домой, где его тоже уже никто не ждал.
Родители умерли ещё во время его службы на Дальнем, сестра некоторое
время жила в отчем доме, но вышла замуж и, продав имущество, уехала
обживать просторы мужниной родины.
Как приехал отставной воин и рыбак на родину, закружилась голова
его от радости видения просторов отеческих – купил дом у реки Вольгарки,
где купался мальцом, обустроил жильё, завёл голубей и… женился. А что,
если молод ещё человек, не утомился от жизни, не растратился телом и
духом. Познакомился со своей суженой на службе, куда устроился
начальником охраны трикотажной фабрики. На таких производствах женщин
пруд пруди, но он долго держался особняком, потом приметил девушку,
которая вроде и внимания не обращала на его бравый вид, а между тем
некоторые под ноги бросались, лишь бы внимание обратить. В клубе
познакомился и сразу, а чего тянуть – время не медлит, предложил
расписаться, короче, по-солдатски – штурмом взял, хотя и против никого не
было и соперников тоже. Мужики девок шустрых любят, а эта тихоня, но
такой доброй и ласковой оказалась, а от добра добра только дураки ищут.
Уже позднее, как вместе жить стали, так и любовь в нём восхитилась, теперь
уже не краденная – своя. Любил старик свою жену неброско, показушная
любовь проходит быстро потому, как на обмане построена, а он берёг её от
труда тяжкого и в заботах помогал житейских. А как сын родился, тут уж сам
Бог повелел жену благодарить да лелеять, а потом совсем привязался к семье,
домой спешил со службы, будто после долгой разлуки. Вспоминалась,
конечно, старая любовь, но уже как-то вместе с прошлым временем, была
служба военная, и женщина там тоже была красивая, но временная, а теперь
жизнь постоянная, семейная. Молодая жена его прошлым не интересовалась,
так оно и лучше, что было прошло и ничего не вернёшь, не поправишь, а
станешь прошлым томиться, только усталость раннюю наживёшь и болезни
душевные. Так и прожили, слава Богу, не бранясь, не бегая за чужими
советами, а своим умом и любовью своей – тихой и верной. Плохо, что
приходится жизнь в одиночестве доживать, но ничего здесь не поделаешь,
судьба у всех своя, а жить надо, сколько отведено.
Вдруг звук выстрела потряс воздух, старик вскочил из кресла и тут на
него, крышу дома и землю во дворе посыпались перья и безжизненные тушки
голубей. Он быстро взобрался на крыльцо и увидел, что во дворе своего дома
стоит сосед и перезаряжает дробовик. «Ты что же делаешь, сволочь», -
закричал старик. Сосед зло ухмыльнулся и направил ствол в сторону старика:
«А вот сейчас и тебя, старая калоша, подстрелю», - он прищурил глаза,
целясь в грудь жертвы. Старик замер, но не от страха, от прилива ненависти
к человеку, что принял образ зверя в его глазах и он, не мигая, смотрел в
жерло смерти, имея одно желание – раздавить эту гадину собственными
руками или умереть. Выстрел грянул, но опять вверх, сосед передёрнул
9
ствол, и заряд ушёл в небо, а стрелок, торжествуя победу, закричал: «Что
испугался, старый, ладно живи, а ворон твоих всех изведу сегодня!» - и снова
стал менять заряд. Старик ожил от той угрозы и скрылся в доме. Сосед долго
вылавливал небесную цель и уже хотел нажать курок, как щёлкнул
пистолетный выстрел и стрелок, заорав благим матом, бросил оружие и,
согнувшись от боли, схватился за руку, ещё недавно державшую палец на
курке. Старик навёл пистолет на голову раненного врага и, наверное,
застрелил бы его, но тут в его руку вцепился соседский мальчишка, невесть
откуда взявшийся, со слезами на глазах твердя одни и те же слова: «Не надо,
дедушка, дедушка не надо», - слёзы парня охладили кипящую ненависть, и
старик обмяк и отдал оружие в руки юноши. Отдав именной пистолет,
который давно уже не использовался по назначению, а вынимался из
домашнего сейфа только для чистки и смазки, но выстрелив в первый раз, за
долгое время молчания, сразу же попал в нужную цель, хозяин дома, двора и
голубей, будто слепой шарил по двору, подбирал мертвых птиц и складывал
на кресло. Слёзы неудержимо текли по его лицу, бороздя и без того глубокие
морщины, но он продолжал свой нелёгкий труд, поднимая пернатых друзей
для какой-то ему одному понятной и надобной цели. Горка убитых в полёте
птиц росла, за забором выл, не переставая, сосед, посреди двора стоял
мальчишка с пистолетом в руках, а вокруг уже собралась толпа
сочувствующих и зевак. Люди молчали, молчали и милиционеры,
прибывшие на место происшествия и знавшие хозяина голубей по его службе
в охране, а старик стоял на коленях и, обняв руками груду убитых голубей,
плакал. Плакал мальчишка, вытирая слёзы кулаком руки, в которой был
зажат пистолет и почему-то никто оружие не отнимал, женщины тоже
утирали слезу концами платков, а на другом дворе, за забором, врач скорой
помощи бинтовал руку, беспрестанно воющему соседу и больше там никого
не было – ни сочувствующих, ни просто любопытных и только жена
раненного убийцы выкрикивала проклятия в адрес всего белого света, но
никто этого не слышал или не слушал.