Твой светлый взор от сердца отторгая,
Я погружаюсь в сумерки смиренно.
Предначертанье рока неизменно.
Я перед ним склоняюсь, отступая.

На счастие уже не посягая,
Я прочь отодвигаю постепенно
Все то, чем дорожил самозабвенно:
Что мне твой взор заменит, дорогая?

Сна благодать, беседующих лица,
Приверженность к изысканному блюду,
Огонь вина… Все тает быстротечно.

Теперь могу я по миру пуститься.
Необходимое найдется всюду —
Свою любовь ношу с собою вечно.

Твои уста мне губы обжигали,
Лучи очей дарили мы друг другу.
Кто раз отдался сладкому недугу,
Иным восторгам вверится едва ли.

Я здесь одна, а ты в безвестной дали.
Вновь мысль меня по замкнутому кругу
Влачит к тому блаженству и испугу
Мгновенному. И плачу я в печали.

Но слезы забываются, едва я
Твоей любви заслышу дуновенье…
Спешу, воспоминанием согрета,

Любовный лепет, даль одолевая,
Вернуть тебе, чьей воли мановенье —
И боль и жизнь моя. Я жду ответа!

Жар поцелуев, жажды не целящий,
И тот, один, прощальный, полный муки.
В час душераздирающей разлуки
Казался долго берег отходящий

Последним светочем душе скорбящей.
Но вот дома, долины, рек излуки
Растаяли; потом померкли звуки,
Лишь свет мерцал, сквозь сумерки сквозящий.

Когда же все за горизонтом скрылось,
Прожгла внезапно болью ледяною
Мне сердце безвозвратная утрата.

Но твердь небес как будто отворилась.
И понял я, что навсегда со мною
Все то, чем наслаждался я когда-то.

Зачем пишу тебе записку эту?
Мне, право, милый, и самой неясно.
Не задавай вопросов мне напрасно,
Лишь прикоснись к почтовому пакету.

Письмо придет, подобное привету
От сердца, где надежда столь прекрасна,
Где страсть и боль соседствуют согласно,
Где ни канунов, ни исходов нету.

То, как, сгорая от сердечной жажды,
Тебе навстречу я лететь готова,
В покровы речи не стремлюсь облечь я.

Так, онемев, уже стоять однажды
Мне довелось перед тобой. Что слово?
Сам облик мой был полон красноречья.

Пошлю, не тратя попусту чернила,
Тебе конверт с листом бумаги белым,
Чтоб ты его, заполнив между делом,
Мне возвратил. Печать бы надломила

Я с рвением, которое столь мило
Сгорающим от любопытства Евам,
Чтоб подарить глазам своим несмелым
Все то, что слух мой некогда пьянило.

«Дитя мое! Мой ангел! Мой дружочек!»
Единым словом дружеской заботы
Умел ты утолить мои печали.

Я и теперь читаю между строчек
Те речи, что, на вечные высоты
Меня подняв, любовью увенчали.

Когда чума бушует по округе,
Уединиться следует в пустыне.
Умел и я, как прочие, доныне
Перехитрить различные недуги.

Хоть мне Амур оказывал услуги,
Суров я стал к его лукавой мине;
И эти рифмы, маясь в карантине,
Плести пустился как-то на досуге.

Но гордеца настиг пожар расплаты:
Бичи эриний гонят с гор к провалам,
От суши в бездны, в ночи от рассветов…

Меня карают хохота раскаты…
От трезвости отрезан небывалым
Я наводненьем страсти и сонетов.

Здесь, ангел мой, различные услады:
Конфеты, марципаны и печенья,
Которыми детишки, без сомненья,
На рождество полакомиться рады.

Еще б я мог медовые баллады
Тебе испечь для праздничного чтенья,
Но не к лицу мне эти ухищренья,
Прочь лести ослепительной каскады!

Тот сладкий трепет, что сквозь расстоянья
Друг другу мы передавать умели,
Одной тебе дарю я, дорогая,

Чтоб ты зажгла в душе воспоминанья,
Как звезды, памятные с колыбели,
Мой самый малый дар не отвергая.

В последний день, когда труба над нами
Провозгласит конец всего земного,
Любое всуе брошенное слово
Придется искупить пред небесами.

Но что поделать с теми словесами,
Которые без умысла дурного,
Едва бывала ты ко мне сурова,
Лавиной с уст моих срывались сами?

Подумай, не пора ли, друг мой милый,
Тебе пойти моим речам навстречу,
Чтоб мир избег негаданной невзгоды?

Ведь если перед вечною могилой
Мне замолить придется эти речи,
То Судный день затянется на годы.

Скептики

Вы любите и пишете сонеты?
Безумцы! Лишь ребенок полагает,
Что рифма страсть из сердца исторгает,—
Страсть просто спит, пока стихи не спеты.

Не утолят катрены и терцеты<*>
Души. Она свой клад оберегает —
То ураган по струнам пробегает,
То смолкнет, словно канув в волны Леты.

К чему вам вечно по тропе неторной,
Себе и ближним надрывая руки,
Влачить Сизифов непокорный камень?

Любящие

Напротив! Нами избран путь бесспорный!
Все ледники печали и разлуки
Расплавит чувства негасимый пламень.

Девушка

Чужда мне рифм блестящая бравада,
Хоть мне и льстят их звонкие обманы.
Те чувства, что чисты и постоянны,
Поверь, любимый, украшать не надо.

От скуки на любые муки ада
Готов поэт. Ему раздуть вулканы
В душе, чтоб тотчас собственные раны
Заговорить, — привычная отрада.

Поэт

Взгляни, дитя, как пиротехник смело
Минирует, советам не внимая,
Свои подкопы по привычным меркам.

Но вещество само решает дело;
И он, еще причин не понимая,
Взлетает в небо вместе с фейерверком.

Начертан был, как огненная мета,
В груди Петрарки знак Страстной недели…
А мне бы предпасхальные апрели
От тыща восемьсот седьмого лета

Отсчитывать… Но ту, что здесь воспета,
Не вдруг я полюбил, а с колыбели.
Ум, сердце то забыть ее умели,
То вновь вбирали, словно волны света.

Петрарки страсть, как небеса, бездонна.
В ней спит неразделенности страданье,
Страстная пятница кровоточит доныне.

Так пусть же мне сияет неуклонно
Под вербных воскресений ликованье,
Как вечный май, лицо моей богини.

Два слова есть. Их слог упруг и краток.
Их звуками мы часто слух ласкаем,
Хотя отнюдь в их суть не проникаем —
Они не ткань вещей, а отпечаток.

Мы радостно огонь беспечных радуг
Из их противоборства высекаем,
Но лишь когда их вместе сопрягаем,
Душа вкушает сладостный порядок.

И я не оставляю упованья
В единый звук слить жизни отголоски.
II счастья жду наперекор сединам:

Ласкать имен влюбленных сочетанье,
Две сущности прозреть в одном наброске
И заключить в объятии едином.

Перевод А. Глобы

Я сделал ставку на ничто,
Гей-го!
Кто в счастье равен мне? Никто!
Гей-го!
Так чокнемся вновь, и вновь нальем,
Товарищ, стаканы добрым вином,
И выпьем, и споем!

На деньги делал ставку я,
Гей-го!
Бесплодно растратил дни бытия,
Эх-хо!
Червонцы я ловил, хватал,
Червонцами сорил, мотал,
Стяжал и вновь терял.

На женщин ставку делал я,
Гей-го!
И адом стала жизнь моя,
Эх-хо!
Страдал от неверности одной,
Скучал от верности другой,
Бежал от этой к той.

На странствия поставил я,
Гей-го!
Бездомность доняла меня,
Эх-хо!
Не приживался я нигде,
Спал плохо, плохо ел везде,
Был одинок в беде.
На славу делал ставку я,
Гей-го!
Врагами сделались друзья,
Эх-хо!
Как только я чуть выше стал,
Обиделись все, кто был мал,
Им всем мой рост мешал.

Я сделал ставку на войну,
Гей-го!
Прошел я не одну страну,
Гей-го!
И вражьи земли разорял,
И милых сердцу растерял,
И безногим я стал.

Еще поставить? Не возьму ль?
Гей-го!
И вот поставил я на нуль,
Гей-го!
Тут песня кончиться должна:
Осталось мало уж вина.
Допьем, что есть, до дна!
________________
Vanitas! Vanitatum vanitas! — Название представляет собой латинизированное изречение библейского мудреца Экклезиаста: «Суета! Суета сует!».

Перевод С. Соловьева

Радость, лейся в граде оном,
Мир, ему будь первым звоном.

Да, было так. Страна кипела славой.
Являлось счастье новое в цвету.
Приветствовали песней величавой
Мы княжескую юную чету.
Народных толп налево и направо
Мы видели восторг и тесноту;
По-праздничному убраны ступени,
И «Поклонение искусств» на сцене.

Но грянул, как на погребальной тризне,
В полночный час глухой и скорбный звон.
Возможно ль? Он, наш друг, к кому в отчизне
Был каждый взор с любовью обращен!
Иль смерть зовет достойнейшего жизни?
Весь мир потерей этой потрясен!
Какой урон друзьям и близким людям!
Рыдает мир, и мы ль рыдать не будем?

Да, он был наш! Каким простым, радушным
Высокий муж порой являлся нам!
Как строгий дух с весельем благодушным
То снисходил к обыденным речам,
То быстро, словом властвуя послушным,
Всей жизни план развертывал друзьям,
В советах плодотворно изливаясь;
Все это мы узнали, наслаждаясь.

Да, он был наш! Пусть гордость перебьет
И заглушит напев тоски сердечной!
Он мог средь нас от бурь и непогод
Укрыться в мирной гавани беспечно.
Но дух его могучий шел вперед,
Где красота, добро и правда вечны;
За ним обманом призрачным лежало
То пошлое, что души нам связало.

Он украшал свой вертоград прекрасный,
Где звезд напевы слышались ему,
Которые таинственно и ясно
Навстречу шли высокому уму.
Себе и нам на радость ежечасно
Работал он, мешая день и тьму,
И радостно встречал, достойным занят,
Те сумерки, когда в нас сила вянет.

Пред ним событья, полные отваги,
Текли, смывая след добра и зла,
Владык земли бушующие стяги,
Их в мире отшумевшие дела;
И в низости, и в высочайшем благе
Им сущность их испытана была.
Вот месяц канул, горы посветлели.
И солнцем выси радостно зардели.
Его ланиты зацвели румяно
Той юностью, конца которой нет,
Тем мужеством, что поздно или рано,
Но победит тупой, враждебный свет,
Той верой, что дерзает неустанно
Идти вперед, терпеть удары бед,
Чтоб, действуя, добро росло свободно,
Чтоб день пришел тому, что благородно.

Но он любил и сей помост дощатый,
Он, опытный, изведавший сердца:
Здесь он рисует Рок замысловатый,
Земную ось вертящий без конца.
Возвысил он, фантазией богатый,
Достоинство искусства и певца,
Направив цвет высокого стремленья,
Жизнь самое — на жизни отраженье.

Вы знали, как шагами великана
Он воли круг и действий измерял,
Сквозь быт народов, сквозь века и страны
Как ясно книгу темную читал.
Но как средь нас в одышке постоянной
Он мучился, болезнь перемогал,
Всё это в годы счастья и печали,—
Ведь наш он был, — мы вместе с ним узнали.

Его, когда в борьбе с болезнью злою
Свой скорбный взор он подымал опять,
От гнета современности порою
Мы хоть на миг умели избавлять,
Искусством и изысканной игрою
Воскресший дух свежить и укреплять;
Когда к закату дни его склонялись,
Мы от него улыбки добивались.

Ведь строгое прочел он рано слово,
К страданьям, к смерти был готов он весь.
Он отошел; то, что давно сурово
Пугало нас, оно страшит и днесь.
Преображен, он долу смотрит снова
И видит, как преображен он здесь.
Что современники в нем порицали,
И смерть его и время оправдали.

И те, кто знать при жизни не хотели
Его заслуг, упорно с ним борясь,
Его могучей силой закипели,
В его волшебном круге заключась.
Он воспарил, вознесся к высшей цели,
Со всем, что ценно, тесно породнясь.
И коль при жизни не довольно громки
Хвалы людей, восполнят всё потомки.

Да, с нами он, хоть миновали сроки:
Уж десять лет он с нами разлучен!
Но за его высокие уроки
Благодарят его со всех сторон.
И расширяется в людском потоке
То, чем велик, своеобычен он.
Он нам блестит, кометой исчезая,
Со светом вечности свой свет сливая.

Перевод С. Ошерова

Что здесь вижу я? Сраженья?
Или игры? Или чудо?
Две пятерки юных братьев
Состязаются друг с другом,
Как волшебница велит им.

У одних — стальные пики,
У других — из быстрых нитей
Петли, чтобы в плен их гибкий
Сталь блестящая попалась.

Вот в неволю взяты пики,
Но в военном легком танце
Ускользают прочь проворно
Из сцепленья нежных нитей,
Что, едва одну отпустят,
Вмиг другую оплетают.

Так в бою, в борьбе, в победах,
В натисках и отступленьях
Сеть искусная плетется,
Белизной подобна хлопьям,
Чье паденье свет и тени
Делит сотнями оттенков,
Недоступных нашим краскам.

Кто получит одеянье,
Всех желанней? Кто отличен
Будет госпожой любимой,
Признанный ее слугою?
Мне счастливого удела
Знак достался, о котором
Тайно я мечтал. Отныне
Посвящен я в слуги милой.

Но покуда беззаботно
Я нарядом щеголяю,
Вновь беспечная десятка
Дружно, скрытно и прилежно
Тоньше сети ткет, сплетая
Лунные лучи, туманы
И ночной фиалки запах.

Не успев тенет заметить,
Попадает в них счастливец,
Нам же, прочим, остается
Поздравлять и прятать зависть.

Перевод В. Бугаевского
(Баллада)

Певец, любимый повсеместно,
Я крысолов весьма известный,
И в этом городе с моим
Искусством впрямь необходим.
Хоть крыс тут водится — дай боже,
Да и хорьков как будто тоже,-
Мне стоит только заиграть,
И вам их больше не видать.

Певец, хвалимый повсеместно,
Я также детолов известный.
Под лютню запою, и вмиг
Стихают детский плач и крик!
И как мальчишки ни резвятся,
И как девчонки ни дичатся —
По струнам проведу рукой,
И все они бегут за мной.

Певец, честимый повсеместно
К тому ж я женолов известный.
Такого городишка нет,
Где мною не оставлен след.
Пускай девицы боязливы,
Молодки чинны и спесивы —
Все покоряются сердца
Искусству пришлого певца.
(Сначала) <*>
__________________
<*> Сначала — означает, что повторяется первая строфа, а при желании и все остальное стихотворение.

Перевод И. Миримского

Качнулся легкий тюль в окне
Моей соседки вдруг…
Она сейчас глядит ко мне,
Полна душевных мук.

Ей хочется узнать — мой гнев,
Что ревностью зажжен,
Погас ли в сердце, охладев,
Иль все пылает он?

Но нет, любовною мечтой
Был мой обманут взор:
То просто ветер озорной
Играет тканью штор.

Перевод В. Бугаевского
(Баллада)

В сказаньях и песнях был нами не раз
Владетельный граф прославляем.
У внука его мы на свадьбе сейчас
Едим и вино распиваем.
Граф долгие годы неверных разил,
Немалую славу в походах добыл,
Когда ж он у дома с коня соскочил —
Родное гнездо пустовало,—
Ни слуг, ни пожитков не стало.

Ты дома, наш рыцарь, вот замок родной.
Как все запустело с годами!
Сквозь окна врывается ветер шальной
И хлопает где-то дверями.
«Что делать? Осенняя ночь холодна,
А впрочем, я худшие знал времена,
Дождаться бы только утра. Вот луна
Проглянула вдруг — так покуда
Охапку соломы добуду».

Усталый, едва он на ложе прилег,
Вдруг слышит — скрипят половицы.
«Что шаришь здесь, крыса? Какой в этом прок?
Здесь нечем тебе поживиться».
Но что там такое? Под лунным лучом
С фонариком крохотным маленький гном,
Брадатый, речистый, с тревожным лицом,
У ног его вырос нежданно,
И сон убегает желанный.

«Пустующий замок ночною порой
Служил нам приютом доселе;
Не зная, что ты возвратился домой,
Мы свадьбу тут справить хотели.
Коль нас не страшишься, не станешь нас гнать,
Пображничать здесь мы желаем опять,
В честь милой невесты и петь и плясать…»
Сквозь сон, словно скован недугом,
Граф молвил: «Все к вашим услугам!»

Три всадника тут появились; они
За ножкой кровати скрывались.
Такие ж фигурки, мелькая в тени,—
За ними вослед показались.
Съезжаются гости в каретах своих,
Глаза разбегаются, глядя на них,
Под стать королям разъезжать в таких,
А вот и жених с нареченной
В карете сидит золоченой.

Тут мигом для каждого дело нашлось,
Все в бешеной пляске смешалось,
Скакало в галопе и в вальсе неслось,
И каждому дама досталась.
Все вертится, кружится, воет, поет,
Беснуясь, волнуясь, качаясь, плывет,
Скрежещет, пиликает, стонет, орет,—
И рыцаря, точно больного,
Трясет от веселья такого.

И топот, и грохот, и хохот кругом,
На стулья, на скамьи скорее…
Всем надо местечко найти за столом,
Сесть рядом с красоткой своею.
Жаркое, и рыбу, и птицу несут,
Свисают сосиски с дымящихся блюд,
И чаши, конечно, по кругу идут…
Так пило и пело все это,
Под песню растаяло где-то…

Коль бражники песню дослушать не прочь,
Пусть петь и шуметь перестанут.
Кто малое ласково встретил в ту ночь,
Тот будет в большом не обманут.
Фанфар и тимпанов приветственный хор,
И свадебный поезд въезжает во двор.
Сияет от счастья приветливый взор,
И замок весь полон гостями…
Все это и ныне пред вами.

Перевод В. Бугаевского
(Баллада)

Полон страсти, полон пыла,
Рыцарь Курт вскочил в седло:
«В путь скорее, к замку милой,
Время свадьбы подошло!»
Враг его, пылая злобой,
Средь угрюмых ждал теснин.
За мечи схватились оба,
Слов не тратил ни один.

Долго длился спор с судьбою,
Наконец свершился рок,
И со славой с поля боя
Удалиться рыцарь мог.
Он въезжает в лес шумящий.
Что ж мелькает там сквозь тьму?
Девушка бредет из чащи
И дитя несет ему.

«Что спешишь? В душе несытой
Не найдешь ли ты чего
Для красотки позабытой,
Для ребенка своего?»
Льется в сердце голос кроткий,
Тут недолго до греха:
С новой силою к молодке
Потянуло жениха.

Но трубит в свой рог глашатай…
Вновь спешит к невесте он
И по ярмарке богатой
Бродит, думою смущен,—
Ведь дары — к заветной цели
Лучшая из всех дорог…
Тут ростовщики насели,
Давний требуя должок.

И пошли суды, взысканья;
В нетерпении жених,
Нет жесточе наказанья,
Не избавишься от них…
Скоро ль кончатся напасти?
Скорбна рыцарей стезя —
От врагов, долгов и страсти
Уберечься им нельзя.

Перевод А. Глобы

Дружеский теснее круг,
И душа с душою!
Ныне на серьезный лад
Мысли я настрою.
В жизни много мы теряли,
В жизни часто мы страдали,
Братья, слепотою.

Заблужденьям и грехам
Мы платили дани,
Но доступна и для нас
Сладость покаяний.
Грузно сожалений бремя,
Кайтесь же — приспело время
Горестных признаний.

Заменял нередко явь
Нам мираж мечтаний,
Оставляли, не допив,
Мы вино в стакане,
О красотках забывали,
С алых губок не срывали
Сладких мы лобзаний.

Нудной болтовне глупцов
Часто мы внимали,
К их суждениям тупым
Робко слух склоняли.
Сколько мы минут блаженных,
Невозвратных, сокровенных,
Всуе потеряли!

Но, собратья по столу,
Чаще ссорьтесь с ленью,
Следуйте всегда во всем
Высшему веленью.
Станем цельны мы сердцами,
Добрыми пойдем путями
К верному спасенью!

Надаем глупцам щелчков,
Чтоб отбить охоту
В златопенное вино
Лить гнилую воду,
Трезвость глупую забудем
И любимых наших будем
Целовать без счету!

Перевод В. Левика
(Баллада)

Вон замок стоит на вершине
Среди гранитных скал.
Под сводами башен высоких
Он рыцарей встарь укрывал.

Но рыцари спят в могилах,
А башни врагом сожжены.
Я проникаю свободно
В проломы ветхой стены.

Здесь погреб с вином драгоценным
Лежал в былые года.
Прислужница больше не сходит
С кувшином тяжелым туда.

И в зал не спешит, как бывало,
Гостей обнести чередой.
Попу не наполнит бокала
Для трапезы в праздник святой.

И дерзкому пажу отведать
Не даст, пробегая, вина.
И тайной награды не примет
За тайную щедрость она.

Затем, что и стены, и своды,
И лестницы — все сожжено,
Рассыпалась, рухнув, капелла
И в прах обратилась давно.

Но в день жизнерадостно-яркий,
Когда на вершине крутой
Стоял я с бутылкой и лютней,
С подругой моей молодой,

В развалинах все заблистало,
Наполнились жизнью они,
И шумно и празднично стало,
Как в добрые старые дни.

И мнилось, нарядные гости
Въезжают во двор чередой,
И мнилось, из прошлого мира
Мы входим счастливой четой.

И ждет нас в капелле священник,
И вот поднялись мы туда,
И он вопрошает: «Согласны?» —
И мы улыбаемся: «Да».

И радостно песнь зазвучала,
Как юное сердце, чиста,
И ей не толпа отвечала,
Но звонкого эха уста.

Меж тем надвинулся вечер,
Он шум и веселье унес,
И вот заходящее солнце
Убрало багрянцем утес.

И дамой служанка блистает,
И паж точно рыцарь одет,
И щедро она угощает,
И он не скупится в ответ.

Перевод В. Рождественского

Веселый дождик мая —
О нем молились мы,—
Ты видишь, дорогая,
Пролился на холмы.
И в голубом ненастье,
Что манит жадно взор,
Растет одно лишь счастье,
Живет любви простор.

Голубки в синем небе
Уже летят туда,
Где клонят влажный стебель
Фиалки у пруда.
За первыми цветами
Мы шли здесь по холмам.
И здесь впервые пламя
Пронзило сердце нам.

И вот органа звуки
Заслыша в добрый час,
Наш пастор свел нам руки,
Благословляя нас.
И лун и солнц так много
Послал нам счастья бог,
И с той поры дорогой
Весь мир нам в ноги лег.

И тысячи печатей
Скрепили наш союз
В лесу, на вольном скате,
В кустах, в приюте муз,
В пещерах под скалами,
В ущельях на реке,
Где сам Амур пред нами
Шел с факелом в руке.

Бродили мы в покое
И думали — вдвоем,
Но вот уже нас трое,
И вот мы вчетвером.
Нас пять. Нас шесть. За миской
Вся наша поросль тут:
Пожалуй, время близко —
И нас перерастут.

Там, в свежести долинной,
На берегу крутом,
Под липою старинной
Построен новый дом.
Кто трудится с зарею
У яблонь, у теплиц?
Не с юной ли женою
Наш сын, наш милый Фриц?

А там, где в злых утесах
Зажатая река
Свергает на колеса
Вспененные бока,
Кто всех милей и краше,
Кто труд ведет шутя?
То мельничиха — наше
Любимое дитя.

Смотри, кустарник колко
Вкруг церкви сплел намет,
Где горестная елка
На холмике растет
И где, к отчизне милой
Зовя наш смертный взгляд,
Родимые могилы
О вечном говорят.

Сверкают копья, латы,
И в грохоте мортир —
Смотри — идут солдаты,
Принесшие нам мир.
А впереди их кто же
С повязкой золотой?
Он так похож… О, боже,
То Карл, то наш герой!

И музыка и пенье,
Невеста смущена.
Сегодня обрученье
С ним празднует она.
На свадебные пляски
Спешат и стар и млад,
И наших младших глазки
В венках из роз горят.

Под флейты и свирели
Воскресли те года,
Когда и мы сумели
Сказать друг другу «да».
И чувствую я — скоро
С тобою мы вдвоем
Внучонка в сень собора —
И сына понесем.

Перевод Н. Вольпин

Впрямь ли настали
Вешние дни?
Солнце и дали
Дарят они.

Что это — нивы?
Луг или лог?
Всюду бурливый
Плещет поток.

В небе, в озерах
Блеск серебра
И златоперых
Рыбок игра.

Тучам вдогонку
Крылья шуршат
С ясной и звонкой
Музыкой в лад.

Роем веселым
По берегам
Лакомки-пчелы
Никнут к цветам.

Воздух как будто
Дрожью пронзен.
Сладкая смута
И полусон.

Ветры взыграют,
Куст всполошат
И прилетают,
Стихнув, назад —

В мягкие узы
Грудь оплести.
В помощь мне, музы,
Счастье нести!

В сутолоке пестрой
Сам я не свой:
Легкие сестры,
Она — со мной!

Перевод В. Левика

Что стало со мною,
Что в сердце моем?
Как душен, как тесен
Мой угол, мой дом!
В просторы, где тучи,
Где ветер всегда,-
Туда, на вершины,
Скорее туда!

Вон черные птицы
По небу летят.
О птицы, я с вами,
Ваш спутник, ваш брат!
Под нами утесы,
Под нами стена.
Ее ли там вижу?
Она здесь, она!

Идет и мечтает.
За нею, с небес,
Я птицей поющей —
В раскидистый лес.
Идет и внимает
Лесной тишине:
«Как сладко поет он,
Поет обо мне!»

Вечернее солнце
Холмы золотит.
Прекрасная дева
На солнце глядит.
Идет над рекою,
Зеленым лужком.
Пропала тропинка,
Стемнело кругом.

Но тут я звездою
Блеснул в вышине.
«Что светит так ярко,
Так ласково мне?»
Ты на небо смотришь,-
О, радостный миг!
К ногам твоим пал я,
Я счастья достиг!

Перевод М. Розанова

Природы и искусства расхожденье —
Обман для глаз: их встреча выполнима.
И для меня вражда их стала мнима,
Я равное питаю к ним влеченье.

Яви лишь честное, художник, рвенье!
Трудись размеренно, неколебимо,
Разумно в области искусств любимой —
Природа даст душе воспламененье.

Бывает так со всяким начинаньем:
Коль необуздан ум твой — будет тщетно
Стремление к высотам совершенства.

Их достигаешь сил всех сочетаньем;
Лишь в чувстве меры мастерство приметно,
И лишь закон свободе даст главенство.

Перевод М. Розанова

Тебе, поэт, вверяем долг священный
Идти в искусстве новыми путями:
Покорно шествуй мерными стопами,
Куда зовет наш опыт многоценный.

Ведь если дух неистов вдохновенный,
Нам любо обуздать его цепями;
Пусть совершенными дарит трудами,
Хотя волнуем страстью дерзновенной.

Хотелось бы и мне изведать тоже
Сонетов строгих гордую оправу,
Чтоб чувствам лучшим ризою облечься,

Но тщетно бьюсь удобным сделать ложе:
Мне цельным резать дерево — по нраву,
А здесь нельзя от клею уберечься!

Перевод С. Ошерова

Кто среди всех богинь
Высшей хвалы достоин?
Ни с одной я не спорю,
Но одной лишь воздам ее,
Вечно изменчивой,
Вечно новой,
Странной дочери Зевса,
Самой любимой,—
Фантазии.

Ибо отец
Всякую прихоть,—
Хоть себе лишь дает он
Право на них,—
Ей позволяет,
Той, что мила ему
Сумасбродством.

Дано ей ступать,
Увенчавшись цветами,
По долинам средь лилий,
Летних птиц покоряя,
И устами пчелиными
Росную влагу
Пить с лепестков.

Ей также дано,
Взвеяв волны волос,
Со взором мрачным
Промчаться в вихре
Вкруг скал отвесных,
И тысячецветной,
Как утро и вечер,
И в смене вечной
Луне подобной
Являть себя смертным.

Все должны мы
Отца восславить!
Великий, древний,
Он обручил нас,
Смертных, — с прекрасной
Неувядаемо
Юной богиней.

Лишь нас одних
Сочетал он с нею
Небесными узами
И дал завет ей:
В беде и в счастье
Хранить нам верность
И не покидать нас.

Все остальные
Бедные чада
Многородящей
Живой земли
Ведают, видят
Лишь миг настоящий
С болью глухой
И смутной отрадой,
И жизнь скупая,
Как ярмом, гнетет их
Нуждою.

Нам же — ликуйте! —
Дал благосклонно он
Свою любимицу,
Искусницу-дочь.
Так встретьте с любовью
Ее, как невесту,
С почетом примите
Хозяйкою в дом!
И не позволяйте
Старухе-свекрови —
Мудрости — нежную
Хоть словом обидеть!

А я и сестру ее знаю,—
Она степенней и старше,
Тихая моя подруга.
О, пусть у меня
Только с жизнью отняты будут
Те силы, то утешенье,
Что дарит мне она,—
Надежда!

Перевод С. Ошерова

Часто зимними ночами
Я взывал к прекрасным музам:
«До зари еще далёко,
И нескоро день займется,
Но ведь мне в свой срок смиренно
Даст довольно света лампа,—
Пусть живит мое усердье
Вместо Феба и Авроры!»
Но тревожить не желали
Музы сон мой непробудный,
И вослед за поздним утром
Проходил весь день впустую.

А когда весна проснулась,
Соловьев просил я звонких:
«Соловьи, ударьте трелью
Под моим окном пораньше,
Оборвите сон, который
Мощно сковывает юных!»
Но певцы любви немолчно
Длили целыми ночами
Под окном свои напевы,
Сном забыться не давали,
Новым полнили томленьем
Вновь встревоженное сердце.
Шли часы, меня Аврора
Заставала крепко спящим
И с трудом будило солнце.

Наконец настало лето,—
И едва рассвет забрезжит,
Не дает мне спать настырность
Хлопотливой ранней мухи.
Не очнувшийся спросонок,
Прочь гоню ее с досадой,
А она садится снова
И зовет сестер бесстыдных.
Тут уж с век, смеженных сладко,
Поневоле сон слетает!
Бодро вскакиваю с ложа,
Муз возлюбленных ищу я;
Отыскав их в роще буков,
Ими я радушно встречен…
Многими часами счастья
Мухам гнусным я обязан;
Пусть за это вас, докучных,
Славит лира: вы, без спора,—
Истинные мусагеты!

Перевод А. Глобы
(Баллада)

Куда, приятель, иль откуда?
Чуть свет, уже ты на ногах!
В лесной часовне ль, чая чуда,
Мадонне каялся в грехах?
Прекрасный паж мой, неужели
Луга с туманом и росой
Теплее пуховой постели?
Бредешь нагой ты и босой!

Ах, верно! Только что покинул
Бедняга славную постель —
В тот миг, как сладкий жребий вынул,
Попал уже, казалось, в цель.
И вот — не выдумать позорней
Обмана! — мчится по лугам
Он резвого ручья проворней.
Нагой, бездомный, как Адам.

За парой райских яблок ловко
Прокрался в мельничный он сад.
Как может ангел стать чертовкой?
Дверями ль рая входят в ад?
Ночной прохладой жар объятий
Легко ль изгнаннику сменить,
Словами жалоб и проклятий
Прервав речей любовных нить?

«В ее очах под кровом ночи
Кто б мог предательство прочесть?
Сама она мне что есть мочи
Вручить свою спешила честь,
Уйти Амуру не давала,
Пока в окошке рассвело,
А между тем в уме держала,
Коварная, заране зло!

Любви моей вкушая сладость,
Она зовет внезапно мать —
И тотчас, возглашая радость,
Ворвалась родственников рать:
Быками наступают дяди,
За ними тетки по пятам,
Двоюродные братья сзади,
Дружок-батрак и тут и там.

Мать, уподобясь хищной птице,
Вот-вот взлетит под потолок,—
Все требуют, чтоб я девице
Вернул невинности цветок!
Цветок, что сорван был не мною,—
Вот лицемерия венец!
Взбешен я подлостью такою,
Такой бессмыслицей вконец!

Амуру первая забава
Снимать с запретного запрет,—
Ну, мог ли потерпеть он, право,
Чтоб цвел цветок шестнадцать лет!
Цветок, на мельнице взращенный,
Успели до меня сорвать,—
За что ж, одежд своих лишенный,
Я обесславлен, словно тать?!

Отвергнув ложе вероломной,—
Она и в этот даже час
Сияла красотой нескромной,
Как ослепительный алмаз,—
Я бурным гневом разразился
И, к выходу наметив путь,
В осенний холод погрузился,
Как в прорубь, лишь бы улизнуть.

Ах, деревенские девицы
Ничуть не лучше городских:
Грешат вовсю, а голубицы,
Поверить им, не чище их!
В такую стужу стать Адамом,
Чтоб после кашлять и чихать!
Нет, к черту! Лучше знатным дамам
Жар сердца буду отдавать!»

Бредя ручьем, так наш приятель
Обманщиц гневно обличал.
Посмейтесь же со мной! Создатель
Его за дело покарал:
Обманывал он сам бессчетно,
Неверность шуткой почитал
И с дочкой мельника охотно
Прекрасной даме изменял.

Перевод Д. Бродского

Ты смущена, подруга, смешеньем тысячекратным
Этих, заполнивших сад, густо растущих цветов;
Множеству ты внимала имен, в твой слух беспрестанно
Диким звучаньем они входят — одно за другим.
Образы все — и подобны, и каждый от прочего все же
Разнится: в их кругу тайный заложен закон,
Скрыта загадка святая. О, если бы мог я любимой
В проникновенных словах тайну немедля открыть!
Пусть наблюдает теперь, как исподволь, мало-помалу
Вверх растение шло, цвет образуя и плод.
Произрастает оно из семян, лишь тихие недра
Плодотворящей земли в жизнь отпускают его,
Чтобы лучам светила, святого в извечном движенье,
Вверить нежнейший состав листьев, начавших расти.
Скромно сила спала в семенах; и прообраз начальный,
Замкнут в себе, лежал, под оболочкой согбен.
Корень, лист и росток бесцветны и полуразвиты;
Так незаметную жизнь холит сухое зерно,
Пухнет, кверху стремясь, доверясь благостной влаге,
Вот внезапно встает из окружающей тьмы.
С виду прост еще появленья первого облик,—
Так означает себя между растений дитя.
Вскоре затем пробившись, дальнейший побег обновляет,
Узел к узлу выводя, образ, возникший сперва.
Все ж он неодинаков: родится, разнообразно
Скроен — видишь ли ты, — каждый дальнейший листок:
Шире, либо зубчатей, раздельней в конце или в долях,—
Сросшись, гнездились досель в органе нижнем они.
Определенное так выступает впервой совершенство,
Коим у многих пород милая изумлена.
В частых жилках, в зубцах, на тучно упитанной плоти,
Кажется, пышный побег колен расти без конца.
Здесь-то могучей рукой сложенье сдержит природа,
Чтоб к совершенству его нежно направить потом.
Меньше соку она по суженным гонит сосудам,
Нежность хлопочущих сил формой запечатлена.
Медленно ток от краев развитых прочь отступает,
Жилка у черенка обрисовалась полней.
Но, безлиствен и скор, вздымается стебель нежнейший —
Образ дивный возник, взоры влекущий к себе.
Вкруг кольцом один к другому расположился
В большем иль меньшем числе листиков сходственных строй.
Плотная, вкруг оси, образуется чашечка тайно,
Выпустит венчик цветной, жаждая высшей красы.
Так природа цветет в высоком полном явленье,
Член за членом творя в строгой чреде степеней.
Снова ты в изумленье, когда над постройкой из листьев
Разнообразных встает, зыблясь на стебле, цветок.
Роскошь, однако, хранит зарок творенья другого:
Да, окрашенный лист чует Всевышнего длань.
Вот сжимается он проворно; нежнейшие формы
Силятся парно расти, чтоб сочетаться затем.
Друг подле друга стоят в обнимку нежные пары,
Много строится их перед святым алтарем.
Резвый парит Гимен, и дивные благоуханья,
Густо и сладко струясь, все оживляют вокруг.
Пухнут врозь теперь ростки, несметные счетом,
Бережно в чреве сокрыв плод набухающий свой.
Здесь замыкает природа кольцо из сил вековечных,
Но приобщиться спешит новое тотчас к нему,
Так что крепкая цепь до скончания века продлится,
В целом все оживит так же, как всякую часть.
Взор, любимая, кинь теперь на пестрые сонмы,—
Их мелькание впредь с толку тебя не собьет.
Каждое нынче растенье твердит о вечных законах,
Внятней и внятней с тобой каждый цветок говорит.
Если ж твой взор искушен в письменах священных богини,
Их ты признаешь везде и в измененных чертах.
Робко ль ползет червячок, деловито ль бабочка вьется,
Сменит ли сам человек образ, каким наделен.
О, припомни тогда, как первый зародыш знакомства
Вырос невидимо в нас, милым обычаем став,
Как в глубинах душевных окрепшая дружба раскрылась,
Как, наконец, Амур создал цветы и плоды.
Вспомни, как в разных чертах, раскрывшись тихо, природа
Поочередно дала образы чувствам живым.
Радуйся также и дню настоящему! Близко святая
Наша любовь к плоду высшему — общности чувств,
Общности взглядов, чтобы, в воззренье, согласном и стройном,
Связь упрочив, чета мир высочайший нашла.

Перевод С. Соловьева

Вот уже с горных вершин, ледяных, зубчатых, уходят
Гаснущий пурпур и блеск солнца прощальных лучей.
Ночь окутала дол, и пути померкли, где странник
Мимо ропщущих струй к хижине сердцем спешит,
К цели тяжелого дня, к пастушьей обители тихой,
И божественный сон ласково мчится вперед,
Путника сладостный друг. Пускай же он и сегодня
С благословением мне маком венчает чело!
Что же сверкает вдали так прекрасно из мрака утесов
И озаряет туман возле вспененных ключей?
Солнца, может быть, луч сияет во мраке ущелий,
Так как земному лучу там невозможно блуждать.
Близится облако, рдеет. Стою в изумленье пред чудом.
Как этот розовый свет образом реющим стал?
Что за богиня ко мне приближается? Муза какая
Друга приходит искать даже средь грозных теснин?
О, открой же себя, богиня прекрасная! Только
Не исчезай, обманув мысли и чувства мои.
Имя святое свое назови перед смертным, коль можешь,
Если же нет, то во мне дай разуменью взыграть,
Чтобы почувствовал я, кто ты из дщерей предвечных
Зевса, чтоб тотчас тебя в песне поэт восхвалил.
«Как? Ты меня не узнал? И образ, прежде любимый,
О, неужель для тебя сделался, милый, чужим?
Правда, земле уже я далека, отрешился в печали
Мой трепещущий дух юности сладких утех.
Но надеялась я, что образ мои в памяти друга
Твердо написан и весь светом любви прояснен.
Да, уже так говорят твой взор умиленный и слезы:
Эфросина, она ведома другу еще.
Видишь, она через лес, через грозные горы стремится.
Ах! и даже вдали ищет скитальца она,
Ищет учителя, друга, отца и взор обращает
Снова на легкий помост радостей дольных, назад.
Дай же мне дни вспоминать, когда меня еще в детстве
Музам пленительным ты, чарам игры посвятил.
Дай мне часы вспоминать, все мелочи! Ах, невозможно
Мыслью не призывать невозвратимое вновь.
Этот сладкий наплыв земных, легчайших видений,
Ах, достойно его может ли кто оценить!
Кажется малым оно, но — ах! — не ничтожно для сердца,
Делают чары искусств каждую мелочь большой.
Помнишь ли ты те часы, когда на дощатых подмостках
Ты искусства меня важным учил ступеням?
Мальчиком я представлялась тебе, меня звал ты Артуром,[1]
Образ во мне воскрешал барда британского ты.
Бедным глазам раскаленным железом грозил и, обманут,
В сторону сам отвращал, в ужасе, плачущий взор.
Бедную мальчика жизнь ты берег с любовью, доколе
Вдруг не отнял ее смелый побег, наконец.
Ласково взял ты меня, разбитую, вынес оттуда,
И у тебя на груди мертвой прикинулась я.
Но, наконец, я глаза раскрыла и вижу: в раздумье
Ты над любимицей, друг, тихо стоишь, наклонясь.
Детски кинулась я, тебе благодарно целуя
Руки, тянула к тебе с чистым лобзаньем уста.
Я вопрошала: «Отец, что ты строг? Коль я плохо играла,
О, покажи мне тогда, как мне исправить игру.
Труд никакой у тебя не докучлив мне, и я рада
Все повторять за тобой, если ты учишь меня».
Но ты крепче меня схватил, сжимая в объятьях,
И глубоко в груди дрогнуло сердце мое.
«Нет, дорогое дитя, — вскричал ты, — все, что сегодня,
Также и завтра опять городу ты покажи.
Трогай других, как меня ты тронула, и в одобренье
Слезы польются из глаз, бывших сухими всегда.
Глубже всего ты меня поразила: тебя обнимая,
Был испуган твой друг, трупом увидев тебя.
О природа, как ты во всем прочна, величава!
И небесам и земле вечный дарован закон.
Год за годом бежит, подает доверчиво руку
Лето — юной весне, осени щедрой — зима.
Крепко утесы стоят, из покрытых туманом ущелий,
Пенясь, бурля и гремя, вечная мчится вода.
Зелены сосны всегда, и даже кустарник безлистный
Тайно питает уже свежие почки зимой.
Все по законам живет, возникает и рушится, только
В жизни бесценной людей жребий неверный царит.
С лаской не может отец цветущему милому сыну
В миг расставанья навек с края могилы кивнуть.
Слабому старцу, который глаза закрывает охотно,
Юноша крепкий смежить вежды не может всегда.
Чаще жребий — увы! — порядок времен обращает,
Тщетно старец зовет и сыновей и внучат,
Как изувеченный ствол, стоит он, а голые ветви
Сорваны вихрем лихим, градом побиты во прах.
Так, дорогое дитя, я был пронзен созерцаньем,
Видя, как ты у меня трупом повисла в руках,
С радостью вижу теперь, как в блеске юности снова,
Милая, ты ожила, к сердцу припав моему.
Мальчик поддельный, скачи веселей! Прекрасная дева,
Миру на радость расти, на восхищение мне.
Далее вечно стремись, и пусть образует искусство
С жизни восходом твоей щедрой природы дары.
Долго утехой мне будь, и, прежде чем взоры сомкну я,
Я бы желал твой талант в полный увидеть красе».
Так ты мне говорил, не забыла я важного часа;
Я развивала себя, в эти вникая слова.
О, как охотно толпу старалась я трогать речами,
Полными смысла, что ты детским устам доверял.
О, как со взглядом твоим себя я сообразовала,
Как я искала тебя в гуще плененной толпы!
Там ты будешь стоять и теперь, но уже Эфросина
Больше не выйдет игрой взоры твои веселить,
И подрастающей ты питомицы слов не услышишь,
Что ты любовным скорбям рано, так рано, обрек.
Явятся после другие, они тебе будут по нраву:
Ведь за талантом большим больший на смену идет.
Но не забудь обо мне! И если будет другая
Радовать душу твою в трудной и сложной игре,
Слушаться знаков твоих, веселиться твоею улыбкой,
Стоя всегда на местах, определенных тобой,
Если, сил не щадя, она до самого гроба
Радостно будет себя в жертву тебе приносить,
Добрый, вспомни тогда обо мне и, хоть поздно, воскликни:
«Эфросина, она снова стоит предо мной!»
Много б еще я сказала, но — ах! — не может, как хочет,
Мертвая медлить, меня бог-повелитель зовет.
О, прощай, уж меня туда увлекают поспешно.
Только желанье одно выслушай дружески ты:
Пусть непрославленной я не сойду к теням преисподней!
Только лишь муза дает смерти какую-то жизнь.
Ведь безликой толпой парят в Персефонином царстве[2]
Тени тех, что ушли, не оставляя имен.
Если ж кого прославил поэт, он с собственным ликом
Бродит, и он приобщен сонму героев тогда.
Я с ликованьем войду, твоей прославлена песнью,
Взор богини ко мне ласково будет склонен.
И, обнимая, меня назовет она ласково; жены,
Близкие к трону ее, знаком меня подзовут.
Будет со мной говорить Пенелопа, вернейшая в женах,
И Эвадна,[3] склонясь милому мужу на грудь.
Девы ко мне подойдут, умершие в юности ранней,
Чтобы оплакать со мной общую пашу судьбу.
Если придет Антигона, сестра, которой нет равных,
И Поликсена[4] в тоске, помня про смерть жениха,
Как на сестер, я на них погляжу, подойду без смущенья;
Муза трагедии их в дивной явила красе.
Также меня прославил поэт; о, пускай его песни
То завершают во мне, в чем отказала мне жизнь».
Так говорила она; еще двигались милые губы;
Голос ее задрожал, речь не могла продолжать,
Так как из пурпурных туч, парящих и вечно подвижных,
Вышел спокойно Гермес, ликом сияющий бог.
Кротко поднял он жезл, указуя, и поглотили
Тучи растущие вмиг образа оба из глаз.
Глубже ночь вкруг меня лежит, и бурные воды
С шумом несутся теперь около скользкой тропы.
Неодолимая скорбь меня обессилила, только
Этот мшистый утес служит опорою мне.
Рвутся струны в груди от печали; слезы ночные
Льются обильно, а там брезжит над лесом заря.
___________________
Примечания:
[1] — Артур — юный английский принц, чья смерть изображена в пьесе-хронике «Король Джон» Шекспира, который и есть «британский бард», названный в следующей строке. Гете играл в этом спектакле роль Губерта, наставника принца, который должен был по приказу короля убить его; мальчик пытался бежать и разбился, упав с высоты. Гете так правдиво играл роль, что актриса от страха лишилась чувств.
[2] — Персефонино царство — подземный мир в греческой мифологии.
[3] — Эвадна сожгла себя вместе со скончавшимся мужем.
[4] — Поликсена — дочь царя Трои, невеста Ахилла.

Перевод Д. Усова

Никий, муж превосходный, души и тела целитель!
Болен я, правда, — по все ж средство жестоко твое.
Ах! Не в силах я был советам твоим подчиняться;
Видеть противника я в преданном друге готов.
Я тебя не могу опровергнуть — я все повторяю.
Все, даже то, чего ты, друга щадя, не сказал.
Но — увы! — со скал стремительно падают воды
Вниз, и теченья ручья не остановит напев.
Разве удержишь ты бурю? И разве с вершины зенита
Солнца не катится шар в моря бездонную глубь?
Вся природа кругом говорит мне: Аминт, ты подвластен,
Как и все на земле, строгим законам судеб.
Друг мой! Не хмуря чела, послушай меня благосклонно:
Мудрый дало мне урок дерево там, у ручья.
Мало яблок на нем — а раньше ветки ломились.
Что же виною тому? Ствол обвивает лоза.
К дереву я подошел, сплетенье раздвинул и начал
Острым кривым лезвием гибкие ветви срезать.
Тотчас, однако, я вздрогнул: с глубоким и жалобным вздохом
Дерево стало шептать, скорбно листвой шелестя:
«О, не мучай меня, садового верного друга!
Мальчиком ты от меня радости много вкусил.
О, не мучай меня! Срывая сплетенные ветви,
Ты жестокой рукой жизнь исторгаешь мою.
Кем иным, как не мной, лоза воскормлена эта?
Листьев ее от моих я не могу отличить.
Как не любить мне лозы, которой я лишь опора?
Тихо и жадно прильнув, ствол мой она обвила.
Сотни пустила она корней и сотни побегов;
Крепче и крепче они в жизнь проникают мою,
Пищу беря от меня, поглощая то, что мне нужно,
Всю сердцевину, она с ней мою душу сосет.
Я понапрасну питаюсь: мой корень, ветвистый и мощный,
Сока живого струит лишь половину наверх.
Ибо опасная гостья, любимая мной, по дороге
Мигом отторгнуть спешит силу осенних плодов.
Крона всего лишена; вершины крайние ветви
Сохнут, и сохнет — увы! — сук, наклоненный к ручью.
Так изменница лаской готова и жизнь и достаток,
Все устремленья мои, все упованья отнять.
Чувствуя только ее, смертоносному рад я убранству,
Цепким узам я рад, счастлив нарядом чужим.
Нож отведи, о Никий! Пощады достоин тот жалкий,
Что обрекает себя страсти губительной сам.
Сладостно нам расточенье: оставь мне эту отраду!
Тех, кто отдался любви, может ли жизнь удержать?»

Перевод А. Глобы
(Баллада)

Паж

Куда? Постой!
Поболтай со мной!
Как звать-то?

Дочка мельника

Лизой.

Паж

Куда ж ты? Постой!
С граблями так не бегут!

Дочка мельника

Луг наш близко тут —
Вон за тою мызой.

Паж

И не страшно одной?

Дочка мельника

Луг не за горой!
Да надо торопиться:
Груши созрели в саду,
С сенокоса сорвать их пойду —
Клюет их птица.

Паж

Беседки нет ли под сенью ветвей?

Дочка мельника

Не одна, а две.
Вон, у самой ограды.

Паж

Хорошо бы там,
Ангел Лиза, нам
Поискать вдвоем прохлады!
И груш помогу тебе натрясти…

Дочка мельника

Своими руками?

Паж

И крепко прижму тебя к груди…

Дочка мельника

Бог с вами!
С дочкой мельника рядом постой —
Выдашь себя с головой!
Темный плащ ваш легко
Замарать мукой,
Нет щетки со мною!
Завела я дружка — батрака,
Какого сама я стою:
Не марает муки мука,
Ладит мука с мукою.

Перевод А. Глобы
(Баллада)

Юноша

Куда, ручей, бежишь, спешишь,
Несешься?
Проворный, радостный, журчишь,
Смеешься?
Зачем ты рыщешь по лугам?
Скажи мне, что ты ищешь там?

Ручей

Ручьем я вольным был, бежал
По свету,
Но человек меня поймал —
И нету
Мне воли с этих пор своей:
Теперь я мельничный ручей.

Юноша

Счастливец, к мельнице стремглав
Ты скачешь,—
Свою свободу потеряв,
Не плачешь:
Не льешь слез горьких в три ручья
О дочке мельника, как я!

Ручей

Спешу я повстречать ее
С зарею:
Придет умыть лицо свое
Водою.
Увижу грудь ее — беда!
Вскипит ключом во мне вода!

Юноша

Ах, если и вода ручья
Вскипает
От страсти, как же кровь моя
Пылает!
Навек покой свой потерял,
Кто дочку мельника узнал!

Ручей

Прильнув к нагим ее ногам
Блаженно,
Безумным становлюсь я сам
Мгновенно,—
Тогда на колесо вскочу —
И с громом мельницу верчу!

Юноша

Бедняга, так и ты узнал
Страданье
И не напрасно убегал
В изгнанье!
«Постранствуй!» — вот ее совет.
Но без любви нам тесен свет.

Ручей

С тоскою расстаюсь я с ней
Всечасно,
Струя потоки из очей
Напрасно,
О, счастье, если бы я мог
Лежать всегда у милых ног!

Юноша

Товарищ мук моих, моих
Несчастий,
Прощай, поведай ей о них,
О страсти,
Палящей сердце мне огнем,
Пока надежда зреет в нем!

Перевод А. Глобы
(Баллада)

Юноша

Прочь с моего порога, прочь!
Клянусь пречистым девством Девы,
Такая ж Евина ты дочь,
Как все вы!
О чем ты, ведьма, мне поешь?
Любовь? Девичья верность? Ложь!
Знакомы эти мне напевы!

Цыганка

Меж грустных песен есть одна:
О том, как каялась девица,—
Ходила на реку она
Топиться,
Кляла себя, родню и мать
И думает теперь опять,
Как с милым бы сдружиться.

Юноша

О вероломстве лучше спой —
О том, как может наглумиться
Над таинством любви святой
Девица,
А подлая ее родня
Раздеть, пустить средь бела дня
Нагим, чтоб платьем поживиться!

Цыганка

О, горе! Потеряла сон,
Мечтою к милому лечу я.
Чуть стукнет ставень — это он! —
Шепчу я.
Зачем послушной я была.
Уговорить себя дала? —
Вернуть ту ночь хочу я.

Юноша

Ах, сожаления! Поверь,
От них нисколько не теплее.
«Прикрой, о радость моя, дверь
Плотнее!»
И вдруг дверь настежь. Шум и ор.
Позор! Простужен я с тех пор.
Мог даже получить по шее!

Цыганка

Вернуть бы счастье ночи той,
Что я невольно упустила.
Иль свет землею мне закрой,
Могила!
С тобой изгнали и меня:
Теперь родня мне — не родня,
Родная мать — постыла!

Автор

Так на господский двор пришла
Дочь мельника, как дочь цыгана,—
Но так светла вода была
Фонтана,
Что стала вмиг, как снег, бела,
Смыв грязь, смуглянка, — как была,
Прелестна и полна обмана.

Дочка мельника

Дослушай, милый, до конца!
Я столько дней тебя искала!
Твоей рабой — не хмурь лица! —
Я стала.
Захочешь — буду жить, любя,
А нет — благословлю тебя
Я за удар кинжала.

Юноша

Любовь! Еще ли ты жива,
И сердце вновь бежит к обману?
Как могут исцелить слона
Ту рану?
О да, бессмертна ты, любовь!
Обманывай же вновь и вновь —
Служить тебе до гроба стану!

Дочка мельника

Ах, если любишь ты опять,
Забудь размолвки час унылый.
Хочу опять тебя обнять,
Мой милый!
Твоя навек! Владей же мной,
Моим и телом и душой,
Наперекор родне постылой!

Вместе

Всходи и заходи, светило дня!
Зажгитесь, звезды, ночь встречая!
Солнце любви восходит для меня,
Сияя.
Пока течет вода ручья,
Ты будешь, о любовь моя,
Сиять, не угасая!

Перевод Н. Вильмонта

Павсий Сикионский, художник, юношей был влюблен в Гликерию, свою согражданку, искусную плетельщицу венков. Они соперничали друг с другом, и Павсий достиг в изображении цветов величайшего разнообразия. Наконец, он написал свою возлюбленную за работой над венком. Эта картина была признана одной из лучших его работ и названа «Цветочницей», или «Продавщицей цветов», так как Гликерия была бедной девушкой и кормилась этой работой. Люций Лукулл купил копию с нее в Афинах за два таланта.

(Плиний)

Она

Ворох цветов урони на́ землю, рядом со мною!
Что за пахучий хаос сыплется к нашим ногам!

Он

Как любви пристало, ты примиряешь смятенных:
Только сплетешь их, они лучшею жизнью живут.

Она

Розы легче касайся, ее в корзинке укрою
И на людях подарю, друг мой, при встрече тебе.

Он

Я — как будто тебе не знаком — спешу отдариться,
Но одарившая дар не принимает взамен.

Она

Дай вплести гиацинтов в венок, резеду и гвоздику,
Чтобы к ранним цветам также и поздний прильнул.

Он

Дай мне в кругу их душистом к твоим ногам опуститься,
На коленях твоих ворох цветущий сложить.

Она

Нитку покуда подай! И пестрые родичи сада
Снова узнают себя, соединившись в венке.

Он

Что здесь больше дивит? Что — меньше? Цветов ли избыток?
Или умелость руки? Или находчивый вкус?

Она

Дай мне листьев, чтоб блеск слепящих цветов поубавить;
Жизнь велит приобщать строгие листья к венку.

Он

Что ты так долго гадаешь над этим венком? Несомненно,
Тот, кто получит его, сердцем твоим предпочтен?

Она

За день сотни венков пораздам и не меньше букетов.
Но принесу ввечеру самый прелестный тебе.

Он

О! как счастлив художник, который бы кистью умелой
Эти цветы написал, эту богиню средь них!

Она

Но ведь отчасти блажен и тот, кто, присевши со мною
Рядом, мой поцелуй, дважды блаженный, испил?

Он

Ах, любимая, мало! Завистливым веяньем утра
Первый уже унесен с губ, одаренных тобой!

Она

Как весна расточает цветы, так я поцелуи
Милому! С этим — прими также и этот венок.

Он

Если бы Павсия дар пленительный был мне уделом,
Целый бы день я тогда этот венок рисовал!

Она

Вышло неплохо. Только взгляни! Прелестно вступают
Дети Флоры на нем в свой прихотливый черед.

Он

Я, к цветам наклоняясь, черпнул бы их сладости дивной,
Той, которой земля чашечки полнила их.

Она

Я же вечером свежей застала бы эту гирлянду;
Не увядая, глядеть будет она со станка.

Он

О, как я обделен, как я беден! И ах! как мечтаю
Этот блеск удержать, что не под силу очам!

Она

Привередливый друг! Ведь ты поэт, а желаешь
Дар второй обрести? Вооружись-ка своим!

Он

А поэт подберет ли цветов горячие краски?
Рядом с телом твоим слово — бесплотная тень.

Она

А передаст ли художник ласкающий шепот: «Люблю я
Только тебя, мой дружок, только тобою живу».

Он

Ах! нипочем и поэт не скажет так сладко: «Люблю я!»
Так, как сказалось оно — на ухо другу — тобой.

Она

Много обоим под силу! И все же речь поцелуев
С речью взоров дана только влюбленным в удел.

Он

Ты обоих затмила; цветами поешь и рисуешь:
Дети Флоры тебе краски и вместе — слова.

Она

Но неустойчивый дар плетется руками моими:
Свежий утром, венок к вечеру, глянешь, увял!

Он

Так и боги даруют нам бренную прелесть и манят,
Все обновляя дары, смертных в безгорестный путь…

Она

День такой назови, чтоб я венка не дарила
Милому — с первого дня, как полюбила тебя.

Он

Он еще сохранился, твой первый дар незабвенный,
Радостный пир обходя, ты мне его поднесла.

Она

Только украсила чашу, гляжу, осыпается роза;
Ты отпил и вскричал: «Девочка, яд — в лепестках».

Он

Ты ж на то возразила: «Они наполнены медом;
Впрочем, только пчела сладость умеет добыть».

Она

Но нескромный Тиманф как схватит меня да как крикнет:
«Разве шмелю не испить сладкую тайну цветка!»

Он

Ты рванулась из рук, спасаясь в бегстве; упали
Грубому парню к ногам розы, корзинки, венки.

Она

Ты же властно воскликнул: «Малютку брось-ка! И розы,
И малютка сама слишком нежны для тебя!»

Он

Он лишь крепче вцепился в тебя, смеясь до упаду,
И одежда твоя донизу сверху рвалась.

Она

Ты метнул в вдохновенной вражде недопитую чашу;
Гулко ударилась в лоб и расплескалась она.

Он

Хмель и гнев слепили меня, и все ж я заметил
Белые плечи твои и обнаженную грудь.

Она

Что за крики кругом, что за смута! Льется багрово
Кровь с вином пополам с черепа злого врага.

Он

Но тебя, лишь тебя я видел! В горькой досаде
На пол присев, свой наряд ты запахнула рукой.

Она

Ах, как летели тарелки к тебе! Я дрожала при мысли,
Что незнакомца сразит пущенный метко металл.

Он

Только тобой увлечен, я видел: свободной рукою
Ты ухитрилась сбирать розы, корзинки, венки.

Она

Тут заслонил ты меня, чтоб случай меня не обидел,
Или хозяин, гневясь за неудачливый пир.

Он

Помню, что взял я ковер на левую руку, как это
Делают, чтобы отбить грозную ярость быка.

Она

Драку сумел унять разумный хозяин. Я тут же
Кинулась прочь, но взор медлил расстаться с тобой.

Он

Ах! Тебя потерял я. Напрасно все закоулки
Дома я обыскал, улиц, садов, площадей.

Она

Стыдно было казаться! Молвой не тронутой ране,
Всеми любимой, легко ль сделаться притчею дня?

Он

Сколько видал я цветов, гирлянд и пышных букетов,
Но не видел тебя; город тебя не видал.

Она

Я сидела в затворе. Увядшие розы роняли
Всюду свои лепестки, никли гвоздики вокруг.

Он

Что ни юноша, — молвит: «Увы! цветов не убыло,
Только пленительной нет, чтобы сплести их в венки».

Она

Я меж тем плела их одна; венки увядали.
Видишь? Они для тебя рядом висят с очагом.

Он

Так и он увядал, твой первый венок. Не оставил
В драке его я; висит он над постелью моей.

Она

Вечером я глядела на вянущих. Как я рыдала!
И в поглощающий мрак краска за краской текла.

Он

Тщетно в городе я искал твой домик укрытый;
Даже тщеславцы и те только молчали в ответ.

Она

Я никогда у себя гостей не видала: не ведом
Домик мой никому. Город беднейших таит.

Он

Тщетно в городе я взывал к всезрящему солнцу:
Выдай, властительный бог, где ты ее озарил.

Она

Властный бог тебе не внимал; но бедность внимала:
Я принялась из нужды вновь за свое ремесло.

Он

Так ли? Голос другой не звал ли сыскать незнакомца?
Разве Амур не успел встречные стрелы метнуть?

Она

Зорко всюду искала тебя, и вот — увидала.

Он

И не дерзнула толпа любящих, нас, удержать.

Она

Быстро сблизились мы, толпу рассекая. Не ты ли?

Он

Ах, не ты ли со мной? Да, и мы были одни.

Она

Там, на площади шумной. Но мнились нам люди кустами…

Он

И казался их шум только журчаньем ручья.

Она

Вечно одни пребывают влюбленные в людном собранье;
Но останься вдвоем, третий спешит подойти.

Он

Да — Амур. Он любит венчаться твоими венками.
Ворох цветов урони с милых колен поскорей.

Она

Что ж? Я сбросила их. В твоих объятьях, любимый,
Пусть и нынче взойдет солнечный свет для меня!

Перевод В. Бугаевского
(Баллада)

И суму, и тяжесть горя
На себе влачил я годы.
Бедность — нет страшней невзгоды,
Злато мне всего милей!
И решил, с судьбою споря:
Клад заветный я отрою.
«За него плачу душою!» —
Кровью начертал своей.

Круг магический отмерив,
Как велит волшбы ученье,
Кости жег я и коренья
И заклятье прошептал.
Так, премудрости поверив,
Думал я — по всем приметам
Клад найду на месте этом;
Темноты был страшен шквал.

По пробился издалека
Свет сияющий и чистый,
Словно блеск звезды лучистой,
Разливался он вокруг.
Полночью, во тьме глубокой,
Светлые струились волны,
Предо мною с чашей полной
Дивный отрок вырос вдруг,

В темный круг вступил он гордо,
Кудри розами увиты,
Отражает взор открытый
Блеск небесного огня.
Чаша полная простерта!
Я подумал: отрок милый —
Не посланец темной силы,
Не погубит он меня.

«Пей из кубка жизни ясной,
И постигнешь поученье,
И не станешь в нетерпенье
О сокровищах скорбеть.
Позабудешь труд напрасный!
Дни — заботам! Смех — досугу!
Пот — неделям! Праздник — другу! —
Будь твоим заклятьем впредь».

Перевод Б. Пастернака
(Баллада)

Старый знахарь отлучился!
Радуясь его уходу,
Испытать я власть решился
Над послушною природой,
Я у чародея
Перенял слова
И давно владею
Тайной колдовства.

Брызни, брызни,
Свеж и влажен,
С пользой жизни,
Ключ из скважин.
Дай скопить воды нам в чане,
Сколько требуется в бане!

Батрака накинь лохмотья,
Старый веник из мочалы.
Ты сегодня на работе
Отдан под мое начало!
Растопырь-ка ноги,
Дерни головой!
По лесной дороге
Сбегай за водой.

Брызни, брызни,
Свеж и влажен,
С пользой жизни,
Ключ из скважин!
Дай скопить воды нам в чане,
Сколько требуется в бане!

Погляди на водоноса!
Воду перелил в лоханки!
И опять в овраг понесся
Расторопнее служанки.
Сбегал уж два раза
С ведрами батрак,
Налил оба таза
И наполнил бак.

Полно! Баста!
Налил всюду.
И не шастай
Больше к пруду!
Как унять готовность эту?
Я забыл слова запрета.

Я забыл слова заклятья
Для возврата прежней стати!
И смеется подлый веник,
Скатываясь со ступенек.
Возвратился скоком
И опять ушел,
И вода потоком
Заливает пол.

Стой, довольно,
Ненавистный!
Или больно
Шею стисну!
Только покосился в злобе,
Взгляд бросая исподлобья.

Погоди, исчадье ада,
Ты ведь эдак дом утопишь!
С лавок льются водопады,
У порога лужи копишь!
Оборотень-веник,
Охлади свой пыл!
Снова стань, мошенник,
Тем, чем прежде был.

Вот он с новою бадейкой.
Поскорей топор я выну!
Опрокину на скамейку,
Рассеку на половины!
Ударяю с маху,
Палка пополам,
Наконец от страха
Отдых сердцу дам.

Верх печали!
О, несчастье!
С полу встали
Обе части,
И, удвоивши усердье,
Воду носят обе жерди!

С ведрами снуют холопы,
Все кругом водой покрыто!
На защиту от потопа
Входит чародей маститый!
«Вызвал я без знанья
Духов к нам во двор
И забыл чуранье,
Как им дать отпор!»

В угол, веник.
Сгиньте, чары.
Ты мой пленник.
Бойся кары!
Духи, лишь колдун умелый
Вызывает вас для дела.

Перевод А.К.Толстого
(Баллада, индийская легенда)

Магадев, земли владыка,
К нам в шестой нисходит раз,
Чтоб от мала до велика
Самому изведать нас;
Хочет в странствованье трудном
Скорбь и радость испытать,
Чтоб судьею правосудным
Нас карать и награждать.
Он, путником город обшедши усталым,
Могучих проникнув, прислушавшись к малым,
Выходит в предместье свой путь продолжать.

Вот стоит под воротами,
В шелк и в кольца убрана,
С насурмленными бровями,
Дева падшая одна.
«Здравствуй, дева!» — «Гость, не в меру
Честь в привете мне твоем!»
«Кто же ты?» — «Я баядера,
И любви ты видишь дом!»
Гремучие бубны привычной рукою,
Кружась, потрясает она над собою
И, стан изгибая, обходит кругом.

И, ласкаясь, увлекает
Незнакомца на порог:
«Лишь войди, и засияет
Эта хата, как чертог;
Ноги я твои омою,
Дам приют от солнца стрел,
Освежу и успокою,
Ты устал и изомлел!»
И мнимым страданьям она помогает,
Бессмертный с улыбкою все примечает,
Он чистую душу в упадшей прозрел.

Как с рабынею, сурово
Обращается он с ней,
Но она, откинув ковы,
Все покорней и нежней,
И невольно, в жажде вящей
Унизительных услуг,
Чует страсти настоящей
Возрастающий недуг.
Но ведатель глубей и высей вселенной,
Пытуя, проводит ее постепенно
Чрез негу, и страх, и терзания мук.

Он касается устами
Расписных ее ланит —
И нежданными слезами
Лик наемницы облит;
Пала ниц в сердечной боли,
И не надо ей даров,
И для пляски нету воли,
И для речи нету слов.

Но солнце заходит, и мрак наступает,
Убранное ложе чету принимает,
И ночь опустила над ними покров.

На заре, в волненье странном,
Пробудившись ото сна,
Гостя мертвым, бездыханным
Видит с ужасом она.
Плач напрасный! Крик бесплодный!
Совершился рока суд,
И брамины труп холодный
К яме огненной несут.
И слышит она погребальное пенье,
И рвется, и делит толпу в исступленье…
«Кто ты? Чего хочешь, безумная, тут?»

С воплем ринулась на землю
Пред возлюбленным своим:
«Я супруга прах объемлю,
Я хочу погибнуть с ним!
Красота ли неземная
Станет пеплом и золой?
Он был мой в лобзаньях рая,
Он и в смерти будет мой!»
Но стих раздается священного хора:
«Несем мы к могиле, несем без разбора
И старость и юность с ее красотой!

Ты ж ученью Брамы веруй:
Мужем не был он твоим,
Ты зовешься баядерой,
И не связана ты с ним.
Только женам овдовелым
Честь сожженья суждена,
Только тень идет за телом,
А за мужем лишь жена.
Раздайтеся, трубы, кимвалы, гремите,
Вы в пламени юношу, боги, примите,
Примите к себе от последнего сна!»

Так, ее страданья множа,
Хор безжалостно поет,
И на лютой смерти ложе,
В ярый огнь, она падет;
Но из пламенного зева
Бог поднялся, невредим,
И в его объятьях дева
К небесам взлетает с ним.
Раскаянье грешных любимо богами,
Заблудших детей огневыми руками
Благие возносят к чертогам своим.

Перевод Н. Григорьевой

Мне о тебе горит над океаном
Поток лучей;
Мне о тебе мерцает светом странным
Во тьме ручей.

Мне виден ты, когда дрожит в тревоге
Над далью день,
Когда мелькнет и канет на дороге
Ночная тень.

Мне слышен ты, когда о брег пустынный
Волна стучит;
Иду тебя я слушать в те долины,
Где все молчит.

Ты здесь со мной. И даже в дальней дали
Я там, с тобой!
Заходит солнце. Звезд часы настали.
Где ты, друг мой?

Перевод С. Ошерова

Значит, вина моя в том, что Проперций меня вдохновляет,
Что злоязычный со мной часто кутил Марциал?
Что не оставил я древних сидеть безвылазно в школах,
Но что со мною они в Лаций вернулись и в жизнь?
Что, созерцатель искусств, я стремлюсь созерцать и природу?
В том, что ни догматов я слепо не чтил, ни имен?
В том, что натиском жизнь человека во мне не убила?
В том, что личину отверг жалкого ханжества я?
В этих грехах — ты сама их во мне, о Муза, растила! —
Пусть винит меня чернь, чернью считая меня.
Нет же — и лучший из всех, ко мне благосклонный и честный
Хочет, чтоб стал я другим. Но ты одна мне указ,
Муза, коль скоро лишь ты даришь мне молодость духа
И обещаешь ее мне сохранить до конца.
Ныне удвой, о богиня, твою святую заботу:
Череп мой больше не скрыт пышной волною волос,—
Значит, тут нужен венок, чтоб себя обмануть, да и ближних,—
Ведь не без цели чело Цезарь великий венчал.
Впрочем, если стяжать ты судила мне вечные лавры,—
Пусть себе мирно растут: ты их достойному дашь.
Лучше сплети мне из роз венок для домашнего пира.
Чтобы меж них седина лилий казалась белей.
Ну-ка, жена, очаг затопи и стряпай опрятней!
Сучьев подбрось-ка, сынок: вот тебе труд и игра!
Полны пусть будут стаканы! Кто мыслит едино со мною,
Эти венки — для вас! Все заходите, друзья!
Первый стакан — за здоровье того, кто дал нам свободу:
Имя Гомера с пути нашего смело убрал!
Мне ли тягаться с богами? Тем более с богом единым!
А гомеридом прослыть, пусть и последним, я рад.
Новые вот вам стихи! И еще раз осушим стаканы!
Пусть подкупят ваш слух дружба, любовь и вино.
Немцев я вам покажу и дом, где растет человеком
В мирной тиши человек, близость к природе храня.
Будь нашим спутником, дух поэта, который на радость
Нам для Луизы своей друга под стать отыскал!
Также — чтоб мужества дух в поколенье здоровом воспрянул —
Наши печальные дни я покажу без прикрас.
Если я слезы заставил вас лить, если радостью песня
Сердце наполнила вам — к сердцу прижмите меня!
Мудрой пусть будет беседа! К концу приближаясь, столетье
Мудрости учит: ведь всех нас испытала судьба.
Так оглянитесь без горечи вспять на былые страданья,
Если веселый ваш ум многое лишним признал.
Все мы познали людей и народы, — познаем и наше
Сердце — и в нем обретем радость и гордость собой.

Перевод В. Топорова
(Баллада)

Села прясть я как-то раз.
Принялась за дело…
Да, видать, в недобрый час
Я за прялку села.

Вдруг — прохожий. Взгляд, вопрос
Денешься куда же?
Хвалит лен моих волос
И льняную пряжу.

Вижу: чувств не может скрыть,
Я сама смешалась.
И моя льняная нить
Раз — и разорвалась.

Тут уж все пошло вверх дном:
Прялка и работа.
С тонкой пряжей, с белым льном
Сбилась я со счета…

Понесла товар ткачу —
Худо по дороге.
Чуть от боли не кричу.
Еле держат ноги.

Словно кто-нибудь меня
Потчевал отравой.
Наклонилась у плетня…
Стала над канавой…

То, что я сплела с дружком
В сладкие мгновенья,
Не схоронишь нипочем,
Как иголку в сене!

Перевод Н. Вольпин

Взыграло на воле,
Раздернуло тучи
Эолово племя…
И свищет беду!
Взбодрился на вахте
Седой корабельщик:
«Налягте! Налягте!»
А волны все круче,
А дали все ближе —
Земля на виду!

Перевод 3. Морозкиной

Ах, как сквозь шумные волны уходит с каждой минутой
Неудержимо корабль дальше и дальше вперед!
Вдаль из-под киля бежит борозда, в которой дельфины
Прыгают, мчатся за ним, словно добыче вослед.
Все обещает удачу в пути; уверенный кормчий
Парусом правит, — а тот трудится рьяно за всех.
Дух мореходов рвется вперед, как полотнища флагов,
Только один за корму, стоя у мачты, глядит,
Видит, как тонут в волнах, отдаляясь, синие горы,—
Вместе с ними сейчас тонет вся радость его.
Так же из глаз у тебя, о Дора, скрывается судно,
Друга отняв у тебя, — нет, унося жениха!
Так же напрасно ты смотришь мне вслед, и стучит твое сердце
Все еще в лад, но, увы, больше не рядом с моим.
Краткий, единственный миг, в который жил я! Ты сто́ишь
Всех без следа для меня холодно канувших дней.
В этот единственный миг, в последний, жизнь мне предстала,
Словно по воле богов, как откровенье, в тебе.
Только напрасно, о Феб, ты светом эфир озаряешь,—
Мне опостылел теперь твой ослепительный день.
Мыслями я возвращаюсь назад, чтоб в тиши повторилось
Время, когда что ни день Дору Алексис встречал.
Как же я мог равнодушным к ее красоте оставаться?
Прелесть небесную в ней чувством слепым не постичь?
Полно, себя не вини! Порой собравшимся в уши
Вложит загадку поэт в хитром сплетении слов;
Соединеньем картин причудливых каждый доволен,
Недостает одного слова — ключа ко всему.
Но, чуть найдется оно, все души полны восхищеньем,
В строчках разгаданных вдруг прелесть двойную открыв.
Что же так поздно, Амур, ты снимаешь повязку, которой
Сам завязал мне глаза, что же так поздно, Амур?
С грузом давно дожидался корабль попутного ветра;
Вот наконец потянул в море от берега бриз.
Юности время пустое! О будущем думы пустые!
Вы разлетелись, и мне час остается один.
Да, он со мною! Со мной мое счастье, — ты, моя Дора!
Образ надежды моей вижу я только в тебе!
Часто глядел я, как в храм ты идешь, скромна, приодета,
Как торжественно мать шествует рядом с тобой,
Как ты на рынок несешь плоды, свежа и проворна,
Как на головке кувшин чуть лишь колышешь с водой.
Раньше всего я заметил твои затылок и спину,
Стройность движений твоих раньше всего разглядел.
Как я боялся порой, что ты кувшин опрокинешь!
Только на скрученном в жгут твердо стоял он платке.
Да, вот так и привык я к своей прекрасной соседке,
Так же, как всякий привык к виду луны или звезд.
Ими любуется каждый, но даже и тени желанья
Чем-то из них обладать не шевельнется ни в ком.
Так проходили года. Лишь двадцать шагов разделяло
Наши дома, — хоть бы раз к вам я ступил за порог!
Нас разделяют теперь пучины. — Ты, море, напрасно
Небом прикинулось: ночь вижу я в сини твоей.
Все пробуждалось уже, когда из отчего дома
Кликнуть на берег меня мальчик бегом прибежал.
«Парус там поднят уже, — он сказал, — и по ветру плещет,
Якорь с песчаного дна тянут уже что есть сил.
Время, Алексис! Пойдем!» И уже возлагает степенно
Руку на кудри мои, благословляя, отец.
Мать подала узелок, приготовленный ею заране.
Оба сказали: «Вернись счастливо и с барышом!»
Быстро я выбежал вон, узелок зажимая под мышкой.
Шел вдоль ограды — и вдруг ты у калитки стоишь
Вашего сада и мне говоришь, улыбаясь: «Алексис,
Кто это поднял там шум? Спутники, верно, твои?
Ты уезжаешь в чужие края, дорогие товары
И драгоценности там купишь для наших матрон,—
Так привези для мепя цепочку. Купить украшенье
Хочется мне уж давно: с радостью я заплачу».
Я же расспрашивать стал, как купец настоящий: какою
Быть на вид и на вес эта цепочка должна.
Цену скромную ты назвала, а меж тем я увидел:
Царских сокровищ любых шея достойна твоя.
Громче раздался призыв с корабля, и тогда ты сказала
Дружески: «Наших плодов ты на дорогу возьми;
Спелых возьми померанцев и выбери смокв побелее:
В море плоды не растут, да и не в каждой стране».
В сад я вошел за тобой. Хлопотливо плоды собрала ты,
Ношей своей золотой платья наполнив подол.
«Хватит!» — просил я не раз, но вновь, едва ты коснешься,
Падал в руки тебе лучший из спелых плодов.
Вот подошла ты к беседке, и там отыскалась корзинка,
Вот над тобой, надо мной мирты нагнулись в цвету.
Молча умелой рукой ты плоды укладывать стала;
Вниз — померанцы, грузны их золотые шары;
Нежные смоквы — наверх: их раздавит малейшая тяжесть;
И, украшая твой дар, мирты прикрыли плоды.
В руки корзинки не взяв, я стоял. Мы глядели друг другу
Прямо в глаза, — и в глазах все у меня поплыло.
Грудь прикоснулась твоя к моей, — и, обняв твой затылок,
Шею я стал целовать, может быть, тысячу раз.
Мне на плечо упала твоя голова, и обвились
Вкруг счастливца кольцом милые руки твои.
Чувствовал я, как Амур толкал нас властно друг к другу.
Трижды с ясных небес гром прогремел. У меня
Хлынули слезы из глаз. С тобой мы плакали вместе,
Счастье и горе от нас вмиг заслонили весь мир.
С берега громче кричали. Меня не слушались ноги.
Вырвалось вдруг у меня: «Дора, ты будешь моей?»
«Вечно», — промолвила ты, и словно дыханием неба
Слезы у нас на глазах были осушены вмиг.
Крикнули ближе: «Алексис!» Мелькнул в садовой калитке
Мальчик, искавший меня. Кто ему отдал плоды?
Как он увел меня прочь? Как простились мы? Как я добрался
До корабля? Не пойму. Знаю, что спутникам я
Пьяным казался; они щадили меня, как больного…
Вот уже город вдали дымкой воздушною скрыт.
«Вечно», — ты мне прошептала. В ушах звучит это слово
Вместе с раскатом с небес. Значит, у трона отца
Зевса стояла и дочь, любви богиня, а рядом
Грации были, и наш боги скрепили союз.
О, так спеши, мой корабль, лови попутные ветры!
Крепкий киль, торопись, режь закипающий вал!
Мчи меня в гавань чужую, где златокузнец по заказу
Выкует мне в мастерской этот чудесный залог.
Дора! Пусть цепью для нас поистине станет цепочка,
Пусть она в девять рядов шею твою обовьет.
Много разных еще привезу я тебе украшений:
Роскошь запястий должна руки украсить тебе.
Пусть состязаются в них с изумрудом рубин, а сапфиру
Нежному пусть гиацинт будет соседом, и пусть
Золото в дивный союз сольет драгоценные камни.
О, как невесту свою счастлив украсить жених!
Вид жемчугов мне напомнит тебя, и любое колечко
Вспомнить заставит тотчас долгие пальцы твои.
Стану менять, покупать; ты самое лучшее сможешь
Выбрать: весь груз корабля я посвящаю тебе.
Но не одни украшенья тебе добудет любимый:
Все, что заботливых жен радует, он привезет.
Мягких, с пурпурной каймой шерстяных покрывал нам на ложе,
Чтобы в уют свой оно ласково приняло нас;
Лучших полотен в кусках, — ты будешь шить нам одежду,
Мне и себе, а потом — дай бог! — кому-то еще.
Образы счастья, обманом вы тешите сердце! Умерьте,
Боги, палящий огонь, рвущийся вон из груди!
Нет, я обратно готов призывать эту горькую радость,
Видя, как тайно ко мне злая тревога ползет.
Так не бывает злодею на ниве отчаянья страшен
Факел эриний и лай бешеных адских собак,
Как ужасает меня тот призрак, который являет
Издали мне красота: настежь калитка в саду!
Входит другой, и плоды для него с ветвей упадают,
Смоквы дают и ему свой подкрепляющий мед!
Не увлечет ли она и его к беседке? Ослепнуть
Дайте мне, боги! Забыть дайте скорее о ней!
Девушки все таковы, и та, что вверяется быстро
Первому, может легко сердце другому отдать.
О, не смейся же, Зевс, хоть над этой нарушенной клятвой!
Грянь беспощадно! Рази! — Нет, задержи свой удар!
Слой переменчивых туч надо мною сгусти и во мраке
Молнии яркой струей в мачту злосчастную бей!
По морю доски рассей, отдай волнам разъяренным
Весь этот груз, а меня в пищу дельфинам отдай.
Музы, пора перестать! И вам описать не под силу,
Как у влюбленных в груди борются счастье и боль,
Ран не умеете вы исцелять, нанесенных Амуром,—
Но облегченье придет, добрые, только от вас.

Перевод В. Левика
Из «Вильгельма Мейстера»

Полно петь, слезу глотая,
Будто ночь длинна, скучна!
Нет, красотки, тьма ночная
Для веселья создана.

Коль прекрасной половиной
Называют жен мужья,
Что прекрасней ночи длинной —
Половины бытия!

День лишь радости уводит,
Кто же будет рад ему?
Он хорош, когда уходит,
В остальном он ни к чему.

Но когда мерцают свечи,
Озарив ночной уют,
Нежен взор, шутливы речи
И уста блаженство пьют,

И когда за взгляд единый
Ваш ревнивый пылкий друг
С вами рад игре невинной
Посвятить ночной досуг,

И когда поет влюбленным
Песню счастья соловей,
А печальным, разделенным
Горе слышится и в ней,—

О, тогда клянем недаром
Мы часов бегущих бой,
Что двенадцатым ударом
Возвещает нам покой!

Пусть же всех, кто днем скучали,
Утешает мысль одна:
Если полон день печали,
То веселья ночь полна.

Перевод Н. Вольпин

Дремлют воды. Недвижимый
Словно скован кругозор,
И с тревогой корабельщик
Смотрит в сумрачный простор.

Иль не стало ветра в мире?
Мертвенная тишина.
Ни одна в бескрайней шири
Не шелохнется волна.

Перевод С. Ошерова

Хмуришь ты брови, достойный мой друг; тебе показались
Шутки мои неуместны: вопрос, мол, задан серьезно,—
И рассудительный нужен ответ. На меня же в ту пору
Стих напал озорной, а с чего, и не знаю, ей-богу!
Впредь я буду писать осмотрительней. Ты возразил мне:
«Дела мне нет до толпы, до ее поведенья и чтенья;
Ты о другом поразмысли: ведь сводник-поэт развращает
Дочек в доме моем, со всяческим злом их знакомя».

Горю тут легче помочь, — я скажу, — чем кажется людям.
Дочери тем хороши, что, найди им дела — и с охотой
Сразу возьмутся за них. Дай ключ от погреба старшей,—
Пусть о винах печется в просторных отцовских подвалах,
Ежели винный запас винодел иль торговец пополнят.
Хватит тут дел для девицы: в порядке расставить бутылки,
Бочки пустые держать в чистоте и прочую утварь.
Часто следить ей придется, как бродит и пенится сусло,
В бочки вино подливать, чтоб легко достигали отверстья,
Бурно кипя, пузыри, чтобы зрел и светлый и сладкий
Сок благороднейших лоз, не скисая долгие годы.
Тут про усталость забудь — выливай, наливай или черпай,
Чтобы всегда на столе был живительный, крепкий напиток.

Средней в полную власть дай кухню; тут ей работы
Будет вдосталь всегда, чтоб кормить зимою и летом
Вкусно и сытно семью, не влезая в излишние траты.
Пусть-ка с начала весны позаботится, чтобы цыплята
Быстро росли во дворе и жирели болтливые утки.
Пусть из щедрых даров любого времени года
Каждый в свой срок будет подан на стол. Пусть дочь исхитрится
Блюда менять что ни день, не забыв притом заготовить
На зиму все, что лето растит. Пусть в подвале прохладном
Квасит капусту она, огурцы заливает рассолом,
Пусть Помоны дары сберегает в кладовке под крышей.
Дочку похвалишь ты сам, похвалят сестры и братья.
А неудача ее будет худшей бедою, чем если
Вдруг сбежавший должник без оплаты вексель оставит.
Будет девица всегда при деле, в тиши созревая,
Впрок для мужа копя добродетели, нужные дому.
А почитать взбредет ей на ум — к поваренной книге
Выбор ее обратится, — изда́ли их, благо, в избытке.

Младшей дочке вели ты за садом ухаживать. Вряд ли
Будет тогда он твой дом окружать романтической дебрью:
Нет, поделен аккуратно на грядки, угодье при кухне,
Вдосталь кореньев он даст и любимых юностью фруктов.
Как патриарх, вкруг себя создай ты тесное царство —
Сам свой дом засели послушной, верной прислугой.
Если еще у тебя есть дочки и по сердцу этим
Тихо сидеть с работой в руках — тем лучше! Ведь спицам
Нет покоя весь год; домовитые дамы и дома
Вяжут, и могут в гостях коротать досуги вязаньем.
Выросли также стократ и шитье, и стирка, и глажка
С той поры, как девицы в аркадских белых покровах
Стали вкус находить, и в залах взметать танцевальных
Длинными юбками пыль, и шлейфом мести переулки.
Право, будь у меня и дюжина дочек — для каждой
Я бы работу нашел. Да они довольно работы
Сами себе задают, и за год ни единая книжка
Не перешла бы в мой дом из лавки книгопродавца.

Перевод С. Ошерова

Каждый читает теперь, а иные читатели даже,
Книгу едва пролистав, за перо хватаются в спешке,
Чтобы в один присест состряпать о книжечке — книгу.
Ты же велишь мне, мой друг, написать о писательстве нечто,
Пишущих множа число, и открыто сказать мое мненье,
Чтобы о нем и другой тоже высказал мненье и дальше
Эта катилась волна без конца и все выше вздымалась.
Впрочем, выходит рыбак в открытое море, едва лишь
Ветер попутным сочтет, и своим занимается делом,
Хоть бы и сотня ловцов блестящую гладь бороздила.

Духом высокий мой друг! Человечеству блага желаешь
Ты, и особенно немцам, а прежде — ближайшим соседям,
И потому-то боишься влиянья пагубных книжек,
Слишком знакомого нам. Что тут надобно делать? И много ль
Могут сделать князья и все честные граждане вкупе?
Важный, я знаю, вопрос — да в веселую только минуту,
Друг мой, меня он застиг: под горячим безоблачным небом
Тучные блещут поля; от реки полноводной приносит
Ласковый ветер ко мне аромат цветов и прохладу.
Радостным кажется мир тому, кто радостен духом,
И от него улетает, как облачко тая, забота.

Грифель мой чертит легко — но легко и стираются буквы;
Литеры тоже никак впечатлеться глубже не могут,
Хоть говорят, что они противятся вечности. Впрочем,
Речь ко многим ведет печатный столбец, — но немедля
Всякий забудет слова, тисненные прочным металлом.
Так же как собственный облик, чуть в зеркало кончит смотреться.

Там, где много людей, с одного на другое беседа
Скачет легко, по любой о себе лишь способен услышать
В том, что сам говорит, и в том, что скажут другие.
То же и с книгами. Только себя из них вычитать может
Каждый, а кто посильней, тот себя в них насильно вчитает,
Сплавит с персоной своей то, что было чужим достояньем.
Так что стремишься ты зря исправлять писаньями правы:
В ком уже склонность есть, из-за них не склонится к другому;
Прежние в нем укрепить задатки — вот все, что ты можешь,
Или же, если он молод, привить ему то или это.

Если по правде сказать, вот как думаю я: человека
Лепит жизнь, а слова не так-то много и значат;
Слушаем их, коль они подтверждают наш взгляд, но не будем
Взгляды менять оттого, что услышали нечто; а станет
Нам искусный оратор перечить — ему мы поверим,
Но чрез мгновенье наш дух на привычный путь возвратится.
Хочешь, чтоб слушали мы и слушались с равной охотой,—
Льсти нам! К народу ли ты обращаешься или к монархам,
Можешь рассказывать все, но чтоб в сказках вставало воочью
То, чего жаждут они и хотели б испробовать в жизни.

Разве стали бы все и читать и слушать Гомера,
Если бы он не умел приладиться к нраву любого,
Кто его слушал? Не правда ль, доныне звучит превосходно
В царском дворце иль в шатре «Илиада» для слуха героев?
И не лучше ли слушать про странничью хитрость Улисса
Будут на торжище, где попроще толпа собралася?
Там — герои в броне, а здесь — попрошайка в лохмотьях,—
Все они видят себя в небывалом дотоль благородстве.

Как-то раз я слыхал там, где берег вымощен гладко,
В городе, милом Нептуну, в котором, как господа бога,
Чтут крылатого льва, такую сказку. Внимала
Жадно толпа, кольцом обступив оборванца-рапсода,
Он же рассказывал так: «Однажды был я заброшен
Бурей на остров, который зовется Утопией. Вряд ли
Был там из вас, господа, хоть один. От столпов Геркулеса
Слева он в море лежит. Там был я принят радушно:
Тотчас меня проводили в трактир, в котором нашел я
Лучший стол, и вино, и комнату с мягкой постелью.
Месяц как миг пролетел. Обо всякой нужде и заботе
Я и думать забыл — но потом втихомолку тревога
Стала меня донимать: каково-то после попойки
Будет счет получить? В кошельке у меня ведь ни гроша!
«Меньше мне подавай», — попросил я тогда, а трактирщик
Больше песет… Мой страх все сильней, не дает беспокойство
Больше ни есть мне, ни спать — и тогда сказал я: «Хозяин,
Будь любезен мне счет!» Трактирщик, брови нахмуря,
Косо взглянул на меня и, схватив дубину, с размаху
Немилосердно огрел по спине, а потом — посильнее,
По голове, по плечам. Избитый до полусмерти,
Еле я ноги унес — и к судье. На вызов явился
Быстро трактирщик — и вот что степенно сказал в оправданье:

«Так должно быть с любым, кто законы гостеприимства,
Чтимые в нашей стране, попирает безбожно и нагло,
Требуя счета с того, кто его приютил и приветил.
Я не обязан терпеть оскорбленья в собственном доме!
Право, в груди у меня вместо сердца губка была бы,
Если бы я равнодушно стерпел, услышав такое!»

И обратился ко мне судья: «Позабудь о побоях!
Ты по заслугам наказан — и надо бы даже больнее!
Если же хочешь остаться у нас, покажи-ка сначала,
Годен ли ты хоть на что и достоин ли стать гражданином»,
«Ах, — сказал я в ответ, — никогда я, сударь, к работе
Не был охоч ни к какой, да и нет у меня дарований,
Коими кормятся люди. Меня лишь в насмешку прозвали
Гансом Беспечным — и с тем взашей прогнали из дому».

Тут и воскликнул судья: «Добро пожаловать! Должен
Ты во главе стола восседать на пире общинном
И в совете занять надлежащее место немедля!
Но берегись, чтоб к тебе не вернулась прежняя немощь
И не заставила снова трудиться! Беда, если в доме
Мы у тебя обнаружим весло или заступ: навеки
Ты погибнешь для нас и лишишься и пищи и чести.
Нет, на рынке сидеть, на круглящемся брюхе сложивши
Праздные руки, и слушать певцов веселые песни
Или смотреть на танцы девиц, на мальчишечьи игры,—
Вот священный твой долг, и его выполнять ты клянешься!»

Так рассказывал он, и, внимая, слушатель каждый
Складки на лбу расправлял и мечтал про себя, чтобы в жизни
Тот же трактирщик его избил по той же причине.

Перевод С. Ошерова

1

Жизнь украшает твои гробницы и урны, язычник:
Фавны танцуют вокруг, следом менад хоровод
Пестрой течет чередой; сатир трубит что есть мочи
В хриплый пронзительный рог, толстые щеки надув.
Бубны, кимвалы гремят: мы и видим мрамор и слышим.
Резвые птицы, и вам лаком налившийся плод!
Гомон вас не спугнет; не спугнуть ему также Амура:
Факелом тешится всласть в пестрой одежде божок.
Верх над смертью берет избыток жизни — и мнится:
К ней причастен и прах, спящий в могильной тиши.
Пусть же друзья обовьют этим свитком гробницу поэта:
Жизнью и эти стихи щедро украсил поэт,

8

Эту гондолу сравню с колыбелью, качаемой мерно,
Делает низкий навес лодку похожей на гроб.
Истинно так! По Большому каналу от люльки до гроба
Мы без забот через жизнь, мерно качаясь, скользим.

Перевод М. Лозинского

Он

Друг мой, еще одним, хоть одним подари поцелуем
Эти уста! Почему так ты сегодня скупа?
Дерево это цвело и вчера, мы ловили лобзанья
Тысячу раз: рою пчел их уподобила ты,
Тех, что кружат над цветами, черплют, и реют, и снова
Черплют, и ласковый звук нежной услады звенит.
Все еще заняты милой работой. Ужели же наша

Она

Так, мой возлюбленный друг, мечтай, говори о вчерашнем!
Рада я слушать тебя, к сердцу прижав горячо.
Ты говоришь, вчера? — Да, наше вчера было дивно:
Речь затихала в речах, губы теснились к губам.
Горестен был расставания час, со вчера на сегодня
Грустною долгая ночь для разлученных была.
Утро вернулось. Увы, это дерево тою порою

Десять раз для меня было в цветах и плодах!

Перевод С. Ошерова

Нынче я хотел прокрасться к милой;
На замок закрыты были двери,
Но ведь ключ всегда при мне в кармане!
Дверь желанную открыл я тихо.

Я любимой не нашел в гостиной,
В спальне также не нашел любимой,
Наконец я тихо отворяю
Двери задней комнаты и вижу:
На диване спит она одетой.

За работой милая уснула,
Руки нежные на грудь сложила,
Выронив и спицы и вязанье.
К ней подсев неслышно, стал я думать,
Надо ли будить ее сейчас же,—

А меж тем смотрел, каким покоем
Полны были сомкнутые веки,
Тихой верностью дышали губы,
Прелесть на щеках была как дома,
И невинность с добротой сердечной
Грудь то опускали, то вздымали.
Сна божественный бальзам разнежил
Вольно разметавшееся тело.

Радостно смотрел я — и желанье
Разбудить ее сковала прочно
Радость тайною, но крепкой цепью.
Думал я: «Любимая, так, значит,
Даже сон, предатель всякой фальши,
Уличить ни в чем тебя не может,
Повредив во мненье друга хрупком?

Ведь сейчас глаза твои закрыты
И приворожить не могут взглядом,
Губы нежные не разомкнутся
Ни для слова, ни для поцелуя,
И распались колдовские кольца
Обвивающих меня объятий,
И, наперсница дразнящей ласки,
Нежная рука лежит недвижно.
Будь ошибкой то, чем ты мне мнишься,
Будь моя любовь самообманом,
Все бы мне сейчас могло открыться:
С глаз повязка спала у Амура».

Долго я сидел и любовался
Неподдельностью ее достоинств,
Радуясь моей любви, не смея
Той, что так мила во сне, коснуться.

Тихо положив два апельсина
И две розы рядом с ней на столик,
Ускользнул я прочь неслышным шагом.
Чуть глаза любимая откроет,
Пестрое увидит приношенье,—
Удивится, что попал подарок
В дом, а двери и не отпирались.

Ночью мы увидимся, мой ангел,
И мою сегодняшнюю жертву
Возместит твоя любовь мне вдвое!

Перевод М. Сандомирского

О, скажи мне, милая шалунья,
Чем я виноват перед тобою,
Что меня измучила ты пыткой,
Что не держишь своего ты слова?

Ведь вчера ты, нежно пожимая
Руку мне, тихонько говорила:
«Да, приду, приду я завтра утром
В комнату к тебе, не сомневайся!»

Дверь свою прикрыл я осторожно
И ее проверил перед этим,
Радуясь, что петли не скрипели.

Что за ночь провел я в ожиданье!
Я не спал, все четверти считая,
И когда на миг я забывался,
Сердце, оставаясь неусыпным,
Прогоняло легкую дремоту.

Да, я ночь благословлял за то, что
Всех она заботливо укрыла.
Как я рад был тишине безмерной,
К тишине прислушивался жадно,
Не услышу звука ли откуда.

Если б одного мы с ней хотели,
Если б к одному стремились оба,
До утра б она не дожидалась,
В комнату мою давно пришла бы.

Пробежит ли кошка по карнизу,
Заскребется ли в углу мышонок,
Заскрипят ли в доме половицы,
Кажется: твои шаги я слышу,
Кажется: твою походку слышу.

Так лежал я долго, очень долго,
И рассвет уже забрезжил серый,
И то здесь, то там скрипело что-то.
Дверь ее? Или моя, быть может?
Приподнявшись, ждал я на постели
И следил за дверью в полусвете,
Ожидая, вот ее откроют.
Неподвижны были обе створки
И висели на безмолвных петлях.

День светлел все более и боле.
Дверь открыл сосед мой, уходивший
На свою поденную работу.
Слышал я, повозки загремели,
Отворили в городе ворота,
Разложили свой товар торговцы,
Наполняя рынок суматохой.

Вот уже и в доме заходили
Вверх и вниз по лестнице, звучали
Здесь и там шаги, скрипели двери,
Но не мог я, как от светлой жизни,
От своей надежды отказаться.

Наконец, когда уже и в окна
Солнце ненавистное проникло,
Я вскочил и в сад бежать пустился,
Чтобы слить горячее дыханье
С утренней прохладой благовонной
И тебя, быть может, там увидеть.
Но, увы, ни в липовой аллее,
Ни в беседке я тебя не встретил.

Перевод Н. Вольпин

I

Камень, речь поведи! Говорите со мною, чертоги!
Улица, слово скажи! Гений, дай весть о себе!
Истинно, душу таят твои священные стены,
Roma aeterna! Почто ж сковано все немотой?
Кто мне подскажет, в каком окне промелькнет ненароком
Милая тень, что меня, испепелив, оживит?
Или, сбившись с пути, не узнал я дорогу, которой
К ней бы ходил и ходил, в трате часов не скупясь?
Обозреваю пока, путешественник благоприличный,
Храмы, руины, дворцы, мрамор разбитых колонн.
Этим скитаньям конец недалек. В одном только храме,
В храме Амура, пришлец кров вожделенный найдет.
Рим! О тебе говорят: «Ты — мир». Но любовь отнимите,
Мир без любови — не мир, Рим без любови — не Рим.

III

Милая, каешься ты, что сдалась так скоро? Не кайся:
Помыслом дерзким, поверь, я не принижу тебя.
Стрелы любви по-разному бьют: оцарапает эта,
Еле задев, а яд сердце годами томит;
С мощным другая пером, с наконечником острым и
крепким,
Кость пронзает и мозг, кровь распаляет огнем.
В век героев, когда богини и боги любили,
К страсти взгляд приводил, страсть к наслажденью
вела.

Или, думаешь ты, томилась долго Киприда
В рощах Иды, где вдруг ей полюбился Анхиз?
Не поспеши Селена, целуя, склониться к сонливцу,
Ох, разбудила б его быстрая ревность Зари!
Геро глянула в шумной толпе на Леандра, а ночью
Тот, любовью горя, бросился в бурную хлябь.
Рея Сильвия, царская дочь, спустилась с кувшином
К берегу Тибра, и вмиг девою бог овладел.
Так породил сыновей своих Марс. Вскормила волчица
Двух близнецов, и Рим князем земли наречен.

VI

«Ты ль, жестокий, меня оскорбляешь такими словами?
Или мужчины, любя, так злоречивы у вас?
Пусть осуждает меня толпа, я снесу терпеливо.
Знаю: грешна. Но кто грех мой единственный? Ты!
Эти платья, они для завистливой сплетни улика,
Что надоело вдове плакать по мужу в тиши.
Неосмотрительный, ты не ходил ли ко мне в новолунье:
Темный строгий сюртук, волосы сзади кружком?
Разве не сам ты, шутя, захотел рядиться в сутану?
Шепчутся люди: «Прелат!» Кто же им был, как не ты?
В Риме, в поповском гнезде, хоть трудно поверить,
клянусь я,
Из духовенства никто ласки моей не познал.
Да, молода и бедна, обольстителей я привлекала,
Фолькониери не раз жадно глядел мне в глаза,
Деньги большие мне сводник сулил, посредник Альбани,
В Остию звал он меня, в Кватро Фонтане манил.
Не соблазнили меня посулы! Уж слишком противен
Был мне лиловый чулок, не был и красный милей!
Сызмала знала: «Всегда под конец девчонка в накладе!»
Так мой отец говорил, даром что мать не строга.

Вот и сбылось: обманута я! Ведь только для виду
Сердишься ты, а сам, знаю, задумал сбежать.
Что ж, иди! Вы женской любви не стоите. Носим
Мы под сердцем дитя, верность мы носим в груди.
Вы же, мужчины, в объятьях и верность и страсть
изливая,
Всю расточаете вы легкую вашу любовь».
Милая так говорила и, на руки взяв мальчугана,
Стала его целовать; слезы из глаз потекли.
Как же был я пристыжен, что дал людскому злоречью
Светлый облик любви так предо мной очернить!
Тускло пламя горит лишь миг и чадно дымится,
Если водой невзначай в жаркий плеснули очаг.
Тотчас, однако же, пламя очистится, дым разойдется;
Снова, юн и силен, ясный взовьется огонь.

VII

О, как в Риме радостно мне! Давно ль это было?
Помню, серый меня северный день обнимал.
Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный
Красок и образов мир перед усталым лежал.
Я же о собственном «я», следя недовольного духа
Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил.
Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира,
Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.
Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;
Ярче, чем северный день, южного месяца свет.
Что за блаженство смертному мне! Не сон ли?
Приемлет
Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?
Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам
В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер, меня!
Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила
Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.
Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась
Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!
Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди, своенравна:
Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.
Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же пришельца
Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».
«Стой! Куда взобрался, поэт?» — Прости мне! Высокий
Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.
Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,
Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».

IX

В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен;
Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит..
Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет,
В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть оно,-.
Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья,
И отогретая ночь праздником станет для нас..
Утром моя домоводка, покинув любовное ложе,
Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь..
Ласковую Амур наделил удивительным даром:
Радость будить, где она словно заглохла в золе.

XIV

«Мальчик! Свет зажигай!» — «Да светло! Чего
понапрасну
Масло-то переводить? Ставни закрыли к чему?
Не за горою, поди, за крышами солнце укрылось —
Добрых полчасика нам звона ко всенощной ждать».
«Ох, несчастный! Ступай и не спорь! Я жду дорогую.
Вестница ночи меж тем, лампа, утешит меня!»

XVI

«Что ж ты сегодня, любимый, забыл про мой
виноградник?
Там, как сулила, тайком я поджидала тебя».
«Шел я туда, дружок, да вовремя, к счастью, приметил,
Как, хлопоча и трудясь, дядя вертелся в кустах.
Я поскорей наутек!» — «Ох, и как же ты обознался!
Пугало — вот что тебя прочь отогнало. Над ним
Мы постарались усердно, из лоз плели и лохмотьев;
Честно старалась и я — вышло, себе ж на беду!»
Цели старик достиг: отпугнул он дерзкую птицу,
Ту, что готова сгубить сад — и садовницу с ним.

XX

Сила красит мужчину, отвага свободного духа?
Рвение к тайне, скажу, красит не меньше его.
Градокрушительница Молчаливость, княгиня народов!
Мне, богиня, была в жизни водителем ты.
Что же судьба припасла? Мне муза, смеясь, размыкает,
Плут размыкает Амур накрепко сомкнутый рот.
Ох, куда как не просто скрывать позор королевский!
Худо прячет венец, худо фригийский колпак
Длинные уши Мидаса: слуга ли ближайший приметил —
Страшно царю, на груди тайна, что камень, лежит.
В землю, что ли, зарыть, схоронить этот камень
тяжелый?..
Только тайны такой не сохранит и земля!
Станут вокруг камыши, зашуршат, зашепчутся с ветром:
«А Мидас-то, Мидас! Даром что царь,- долгоух!»
Мне же безмерно тяжеле блюсти чудесную тайну,
Льется легко с языка то, что теснилось в груди.
А ни одной не доверишь подруге — бранить они будут;
Другу доверить нельзя: что, коль опасен и друг?
Роще свой поведать восторг, голосистым утесам?
Я не настолько же юн, да и не столь одинок!
Вам, гекзаметры, я, вам, пентаметры, ныне поверю,
С нею как радуюсь дню, ею как счастлив в ночи!
Многим желанна, сетей она избегает, что ставит
Дерзко и явно — кто смел, тайно и хитростно — трус.
Мимо пройдет, умна и легка: ей ведома тропка,
Где в нетерпении ждет истинно любящий друг.
Медли, Селена! Идет она! Как бы сосед не заметил…
В листьях, ветер, шуми — в пору шаги заглушить!
Вы же растите, цветите, любезные песни! Качайтесь
В тихом трепете лоз, в ласковой неге ночной —
И болтливым, как тот камыш, откройте квиритам
Тайну прекрасную вы взысканной счастьем четы.

Перевод Н. Вильмонта

I

Пусть над глупцами ученые бьются,
Строгие трудятся учителя!
Мужи мудрейшие с нами смеются,
Нас наставляют, запомнить веля:
Вздорно глупцов призывать к исправленью!
Разума дети, доверьтесь реченью —
Дурня верней оставлять в дураках!

Мерлин-старик<*> в лучезарной могиле
В дни, когда мы еще юными были,
В схожих со мной изъяснялся словах:
Вздорно глупцов призывать к исправленью!
Разума дети, доверьтесь реченью —
Дурня верней оставлять в дураках!

Индии ль светлые чуешь высоты,
В нильские ль темные спустишься гроты,—
Всюду услышишь в священных местах:
Вздорно глупцов призывать к исправленью!
Разума дети, доверьтесь реченью —
Дурня верней оставлять в дураках!

II

В путь! Покорствуй указанью!
Как ступать тропинкой правой,
Загодя учись, дружок!
На весах судьбы лукавой
Редко дремлет стерженек:
Приглядись к их колебанью!
Кто ты? Победитель новый?
Или сам в полон попался?
Гордым молотом поднялся
Или наковальней лег?

Перевод С. Шервинского

Купидо, шалый и настойчивый мальчик,
На несколько часов просил ты приюта.
Но сколько здесь ночей и дней задержался,
И ныне стал самовластным хозяином в доме.

С широкой постели я согнан тобою,
Вот на земле сижу и мучаюсь ночью.
По прихоти своей очаг раздувая,
Ты зимний сжигаешь запас, и я тоже сгораю.

Посуду всю ты сдвинул, все переставил;
Ищу, а сам как будто слеп и безумен;
Нещадно ты гремишь; душа, я боюся,
Умчится, мчась от тебя, и дом опустеет.

Перевод В. Левика

На скале сидел я ранним утром,
Пристально глядел в туман рассветный,
Точно холст, покрытый серым грунтом,
Вширь и ввысь он затянул окрестность.

Подошел ко мне какой-то мальчик
И воскликнул: «Что ты, друг любезный,
В полотно уставился глазами?
Иль навеки потерял охоту
Красками орудовать и кистью?»
На дитя взглянул я и подумал:
«Ишь, наставник у меня нашелся!»

«Так сидеть бездейственно и мрачно,-
Молвил мальчик,- выйдет мало толку.
Хочешь, я картину нарисую,
Научу, как пишутся картины?»

И тотчас же пальчиком искусным,
Розовым и белым, точно роза,
Быстро начал по холсту водить он,
Пальцем начал рисовать картину.

Наверху изобразил он солнце
В блеске ослепительно прекрасном,
Облака, с краями золотыми
В тех местах, где луч сквозь них пробился.

Трепетными, легкими мазками
Лес наметил, от росы блестящий,
А за лесом широко и вольно
Цепь холмов волнистую раскинул.
Безводы не обошлось в картине —
Написал и речку, так правдиво,
Будто солнце на воде сверкало,
Будто волны на песок плескались.

За рекой простерся луг с цветами,
На лугу зажглись, затрепетали
Зелень, пурпур, золото, эмали,
Россыпи рубинов и смарагдов.

А над всем — лазурный купол неба,
И вдали — синеющие горы.
Восхищенный, то на живописца
Я глядел, то на его картину.

«Ну, теперь ты видишь,- мне сказал он,-
В этом деле кое-что я смыслю,
Но нора заняться самым трудным»,

И тогда, с великим прилежаньем,
Написал он пальчиком искусным
Па опушке леса, там, где солнце
Ярким светом зелень заливало,
Написал прелестную пастушку,
Стройную, в простом, открытом платье,
Синий взор и розовые щеки,
Розы-щеки, схожие по цвету
С пальчиком, который сотворил их,
«О дитя! — вскричал я.- У кого ты,
У какого мастера учился
Рисовать так верно и правдиво
И с таким высоким совершенством?»

Не успел еще договорить я,
Закачались ветви на деревьях,
Легкий ветер закурчавил воду,
Взвил косынку на кудрях пастушки,
И тогда,- о, как я изумился! —
Девушка ногой переступила,
Обернулась и пошла к утесу,
Где сидели я и мой учитель.

И когда все, все пришло в движенье,
Воздух, волны, листья, и косынка,
И сама красавица — о боги! —
Мог ли я недвижно, будто камень,
Усидеть на каменном утесе!

Перевод Д.Усова

Здесь, где роза цветет, где лозы сплетаются с лавром,
Где голубка манит, где нам цикада поет,-
Чья здесь могила видна, на которой боги взрастили
Жизни цветущий убор? Анакреонов покой.
Все, счастливый, изведал: весну, и лето, и осень;
Но от зимы, наконец, этот укрыл его холм.

Перевод Л. Гинзбурга

Сцена представляет собой великолепную картинную галерею. Картины всех школ в широких золоченых рамах. По залу прохаживается публика. Перед одной из картин сидит Ученик и старательно ее копирует.

Ученик
(встает с места, кладет палитру и кисть и становится позади своего стула)

Вот и корплю здесь день-деньской,
Охвачен страхом и тоской.
Любой мазок и каждый штрих
Таят тщету трудов моих.
Напрасно, выбившись из сил,
По клеткам я переносил
Все эти краски и цвета:
Мне дверь в искусство заперта!
Стою беспомощным глупцом
Перед великим образцом,
Как если б здесь, средь бела дня,
Крапивой высекли меня!..
Итак, чего еще я жду,
Пыхтя, потея, как в аду?
Ведь копию — я так и знал —
Не превратишь в оригинал!
Живой, свободный, пестрый мир
Здесь бледен, холоден и сир.
И блеск его, и свет его —
Все неподвижно, все мертво.
Мир, отливавший серебром,
Помойным выглядит ведром.
Усердью, воле вопреки,
Ничтожна власть моей руки,
Всю немощь жалкую свою
Я с отвращеньем сознаю.

Мастер
(входит)

Ну что ж… Не всуе говоря,
Ты, сын мой, мучился не зря.
Теперь, достойное создав,
Поймешь, насколько был я прав,
Когда без устали твердил:
Чем больше ты затратишь сил,
Чем больше станешь ты корпеть,
Тем больше сможешь преуспеть…
Лишь навыки к тебе придут,
Как легким станет всякий труд.
А уж потом, наверняка,
Сойдутся разум и рука.

Ученик

Вы чересчур добры ко мне:
Не все мне удалось вполне…

Мастер

Себя напрасно не тревожь.
С отрадой вижу: ты растешь,
В труде упорном, каждый день
Всходя на новую ступень…
А что до промахов иных,—
Не бойся: разберемся в них…

Ученик
(рассматривая картину)

Не зная отдыха и сна,
Все от тебя возьму сполна!

Любитель
(подходит к нему)

Мне, право, странно наблюдать
Занятия такого рода.
Ведь что способно больше дать
Искусству, чем сама природа?
Лишь в повторенье естества
Лежит основа мастерства.
Природа мудрая, ей-ей,
Учитель всех учителей,
Все тайны духа скрыты в ней.
Поверьте мне: не стоит тщиться
Вслед за великими тащиться.
Нет в мире выше ничего,
Чем всеблагое естество!

Ученик

Все это слышал я не раз
И не сводил с природы глаз.
Мне встречи с ней казались раем.
И я порой преуспевал.
Но чаще высмеян бывал,
Непонят, всеми презираем.
Нет! Труд такой мне не с руки,
И время тратить зря не стоит:
Холсты природы слишком велики,
А тайнопись природы — кто откроет?

Любитель
(отворачиваясь)

Тут спора нет. Вопрос решен:
Он дарования лишен.

Ученик
(садясь)

Как будто и не начинал…
А как трудился, кто бы знал!..
Что ж. Все начать придется снова…

Второй мастер подходит к нему, разглядывает его работу и молча удаляется.

Ученик

О, молвите хотя б полслова!
Ваш строгий вкус непогрешим:
Избавьте же меня от горестных терзаний…
Чего уменьем я не заслужил своим,
То, верьте, заслужил ценой своих стараний!..

Мастер

Давно, мой друг, смотрю я на тебя,
То восторгаясь, то скорбя.
Есть божий дар в тебе, бесспорно,
Притом ты трудишься упорно,
И мир, лежащий пред тобой,
Ты вдохновенным взглядом жадно ловишь,
И кисть твою не остановишь,
Ведомую твоей рукой.
Ты в мастера себя готовишь
И многого достиг… Но знай…

Ученик

Откройте мне свою науку!

Мастер

Так вот. Не только взгляд и руку,
Но также разум упражняй!
Будь трижды гением — нелепо
Инстинкту подчиняться слепо.
Искусство вне ума — мертво!
Пусть тот художник, кто не мыслит,
Себя художником не числит:
Едины мысль и мастерство!

Ученик

Усердье нужно для руки.
Природа пусть владеет глазом.
Но, мастер, только знатоки
Способны упражнять наш разум.
Постыдно, позабыв других,
Лишь о своей персоне печься.
Нет! От учеников своих
Ужель хотите вы отречься?

Мастер

Ах, сын мой, в ваши времена
Ученье чересчур легко дается.
И песнь, что мной когда-то создана,
По вкусу многим не придется.

Ученик

Тогда скажите мне хотя б,
Каков мой труд на самом деле?
В чем он удачен? В чем он слаб?
Как вы относитесь к моей высокой цели?

(Указывает на картину, с которой он делал копию.)

Немею я пред этим образцом,
Бессмертным созданным творцом.
Художникам всех школ его предпочитаю
И хоть на шаг к нему приблизиться мечтаю.

Мастер

Ты верно поступил, его избрав.
Ты очень молод — оттого и прав.
Ведь молодости надобно, чтоб крылья
Ей и восторг и ненависть раскрыли.
Но, свято чтя кумира своего,
Отдав ему и помыслы и чувства,
Сумей понять и слабости его:
Не образцы люби. Люби искусство!

Ученик

Полотнами его заворожен,
Гляжу — не нагляжусь. Какая мощь и смелость!..

Мастер

Сумей сперва понять, что создал он,
А после — что создать ему хотелось,
И ты плотней приблизишься к тому,
Что спутниками гения зовется:
Ведь в мире не кому-то одному
Искусство, как и доблесть, достается.

Ученик

Еще хочу спросить у вас…

Мастер

Изволь… Но только не сейчас.
Инспектор картинной галереи

(подходит к ним)

Какое, господи, везенье!
Ценнейшее произведенье,
Красу и славу всей земли
Мы только что приобрели!

Мастер

Кто автор?

Ученик

О, волшебный сон!

(Указывая на картину, с которой он делал копию.)

Не этот ли?

Инспектор

Да. Точно: он.

Ученик

Ужель мечте возможно сбыться —
Виденьем сладостным упиться?!
Где… где ж картина, господа?

Инспектор

Ее уже несут сюда.
О, это чудо, безусловно —
Вот князь и платит баснословно.

Торговец картинами
(входит)

Итак, редчайшей из картин
В веках гордиться этой галерее!
Искусство поощривший властелин
Любых других правителей мудрее!
Внесите же ее сюда! Скорее!
Недостижимый идеал!
Заметьте: вся она лучится.
Таким сокровищем никто не обладал!
Мне будет тяжело с ним разлучиться.
На что мне золотые слитки?
Ах, здесь я все равно в убытке.

Вносят картину с изображением Венеры Урании и ставят на мольберт.

Вот! Из его наследства — прямо!
Еще ни лака нет, ни рамы.
Здесь не нужна искусству лесть.
Все натурально. Все — как есть.

Все собираются возле картины.

Первый мастер

Нет, мощь какая! Посмотри!

Второй мастер

А как все явственно… Как зримо!

Ученик

Все у меня горит внутри.

Любитель

Божественно! Неповторимо!

Торговец

Он — в пору золотой своей зари!

Инспектор

Обрамить холст необходимо!
Эй! Золотую раму! Эй!
Принц скоро будет здесь… Живей!

Картину помещают в раму и ставят на прежнее место.

Князь
(входит и рассматривает картину)

Да… Вижу… Это — превосходно!
Возьмите, сколько вам угодно.

Кассир кладет на стол мешок с цехинами и всхлипывает.

Торговец

Не худо взвесить бы…

Кассир
(считая)

Цена
Уже уплачена сполна.

Князь стоит перед картиной, остальные — в некотором отдалении. Открывается плафон: Муза, держа за руку Художника, вплывает на облаке.

Художник

Куда мы?

Муза

Погляди-ка вниз.
Клянусь, там ждет тебя сюрприз:
Земные почести сверх меры.

Художник

Я чую лишь давленье атмосферы.

Муза

Взгляни!.. Здесь — созданный тобой
Твой труд, твоей мечтой когда-то бывший,
А ныне свет звезды любой
Своим сиянием затмивший.
В тиши продуман до конца,
Созданье разума и воли,
Твой дивный труд не оттого ли
Людские покорил сердца,
Что мощно выразил он своего творца?..
Вот мастера стоят, стремясь
Прилежно внять твоим урокам.
И замер пред холстом в почтении глубоком
Сей клад обретший мудрый князь.
А это — юный ученик.
Смотри, как он к тебе приник!
В его очах горит сердечное желанье:
Вобрать в себя твой дух, впитать твое влиянье.
Увы, земной недолог путь.
И все ж — во власти человека,
Великое творя, шагнуть
За рамки собственного века.
Так он и после смерти жив…
Принадлежат векам всецело,
Смерть и забвенье победив,
И слово доброе, и доблестное дело.
Ты честно заслужил бессмертия венец.
Вкуси бессмертие, творец!

Художник

Хоть я теперь и сознаю,
Сколь Зевс украсил жизнь мою
И что сей миг счастливый означает,
Досада дух мой омрачает.
Когда любовник молодой
Считает тяжкою бедой
Разлуку с девушкой, томящейся в тревоге,
Утешить может ли его,
Что светом солнца одного
Обоих освещают боги?!
Что вам дано, мои творенья,
При жизни и не снилось мне.
И нет мне удовлетворенья
Ни в славе вашей, ни в цене.
Когда бы хоть частицу злата
От этой пышной рамы я имел,
Не голодали бы жена, ребята
И я бы вдоволь пил и ел.
Князь — друг, князь — щедрый покровитель,
Талантов истинный ценитель,
Еще был скрыт во тьме веков.
Мы при монастырях кормились
И без ценителей томились,
А также без учеников.

(Указывая сверху на Ученика.)

И если участь юноши сего
Тебя заботит и тревожит,
Прошу: при жизни поддержи его!
Пусть вовремя ему твоя рука поможет,
Покуда он жевать и целоваться может!
И будут дни его легко и вольно длиться.
Обласкан музою, ей избран в сыновья,
Он сможет славою однажды насладиться
Не только в небесах. И радостней, чем я!

Истолкование старинной гравюры на дереве, изображающей поэтическое призвание Ганса Сакса

Перевод Л. Гинзбурга

Воскресным утром в своей мастерской
Наш славный мастер вкушает покой.
Он грязный фартук бросил под стол,
Надел свой праздничный, чистый камзол.
И пусть почивают гвозди, клещи,
Шило, дратва и прочие вещи.
Пусть в день седьмый отдохнет рука
От иглы сапожной и молотка.
Но весеннее солнце как припечет,
И досуг его к новой работе влечет.
Чувствует мастер: в назначенный срок
В мозгу его вызрел некий мирок,
Дышит, живет, спешит отделиться,
От своего создателя удалиться.

Умен и зорок взгляд у него,
Притом он добрейшее существо.
Ясным взором весь мир обнимет
И целый мир в себя он примет.
А речь-то, речь у него какова!
Легко, вольготно льются слова.
Музы его на пир приглашают:
Мейстерзингером провозглашают!..

Вот женщина молодая идет:
Пышные груди, округлый живот…
Да, на ногах стоит она твердо!
Держится царственно. Шествует гордо.
Не станет вилять ни хвостом, ни задом,
Вправо-влево рыскать взглядом.
В руке у ней циркуль, и обвита
Лента златая вокруг живота.
Венок из колосьев на лоб надет,
В очах — дневной, ослепительный свет…
Она обладает завидной известностью,
Зовясь Прямодушьем, Достоинством, Честностью…
Вошла с поклоном она, с приветом,
А мастер наш хоть бы что при этом!
Он на нее и не поднял глаз:
Тебя, мол, вижу не в первый раз.
Она говорит: «В суматохе повальной
Ты, мастер, нрав сохранил похвальный,
Поскольку твоя голова ясна,
Поступки достойны, душа честна.
Мается дурью людское стадо,
А ты все поймешь, смекнешь с полувзгляда.
Люди хнычут, прибиты уныньем сплошным.
А ты им представишь сей мир смешным!
Так, утверждая закон и право,
В суть вещей ты вникнешь здраво:
Прославишь Набожность и Честь,
Зло покажешь, каким оно есть.
Порок не прикрасишь и не пригладишь,
Издевкой Красоту не изгадишь,
А будешь видеть естество,
Как Альбрехт Дюрер видел его,—
Во всей его правде и точности,
Во всей его жизненной сочности.
И поведет тебя гений природы
Сквозь страны, времена и народы,
И тебе откроется жизнь сама —
Ее диковинная кутерьма,
Людская возня, суета, мельтешенье,
Беготня, и гонка, и копошенье,
Так что род человечий порой
Ты примешь за муравьиный рой,
Однако на весь этот пестрый поток
Ты будешь смотреть, как смотрят в раек,
А потом все, что видел, людям изложишь
И, возможно, им взяться за ум поможешь…»
Она распахивает окно:
Всяческих тварей за ним полно!
Различны их виды, сорта и оттенки,
Как в ином стихотворенье его или сценке.

Мастер блаженствует у окна.
Развеселила его весна.
Меж тем, кряхтя, сопя, приседая,
В мастерскую старуха вошла преседая.
Сказать вам, кто это была?
История, Мифология, Фабула!
Скрючена, сморщена, а на спину
Она взвалила себе картину,
Доску с диковинною резьбой,
Которую тащит она с собой.
Там господь в торжественном облаченье
Проповедует людям свое ученье,
И, конечно, Ева там и Адам,
И Содом и Гоморра тоже там,
И образ двенадцати светлых жен
В зерцале чести отражен.
Там же — блуд, и разбой, и бесчинства черни,
И двенадцать тиранов, погрязших в скверне,
Справедливо наказанных божьей грозой…

И, конечно, там Петр со своею козой,
Недовольный вначале мироустройством,
Но затем совладавший с душевным расстройством…
И у старушки расписан подол:
Здесь случаи всяческих бед и зол,
А также примеры правды и света…

Наш мастер с улыбкой смотрит на это.
Он, можно сказать, бесконечно рад:
В хозяйстве подобные вещи — клад.
Все эти случаи и примеры,
Своей придерживаясь манеры,
Искуснейше он перескажет нам,
Как если б он все это видел сам…
Картинами редкостными влеком,
Мастер отдался им целиком,
Но вдруг над собою слышит он
Треск погремушек, бубенчиков звон.
Ага! Это Шут ему бьет челом:
Мартышкой вертится, блеет козлом,
А языком-то как бойко чешет!
Знать, байкой смешною его потешит.
Явился он чрезвычайно кстати,
Ведя за собой на длиннющем канате
Наиразличнейших дураков:
Дураков молодых, дураков-стариков,
Дураков-бедняков, дураков богатых,
Прямых и кривых, худых и пузатых,
Дураков-грамотеев, дураков-невежд,
Безнадежных, но полных дурацких надежд.
Размахивая бычачьим хвостом,
Шут погоняет их, как хлыстом.
А ну, пускай попарятся в бане!
Может, освободятся от дряни!
Являет Шут чудеса умения,
А число дураков растет тем не менее…
Наш мастер следить поспевает едва.
Кругом пошла у него голова:
Как обо всем этом рассказать?
Как это все воедино связать?
Да и слова подобрать какие,
Чтобы дела описать людские?
И где найти над собою власть,
Чтобы при этом в унынье не впасть
И не утратить душевного пыла?
Вдруг облачко прямо к окошку подплыло,
И в комнату прямо с него сошла
Красавица Муза, чиста и светла,—
Лучезарностью правды его озаряет,
Силой действенной ясности одаряет.
Она говорит: «Я пришла сюда,
Благословляю тебя навсегда.
Пусть священный огонь, что в тебе таится,
Светлым, жарким, высоким костром разгорится,
Но чтоб жизнь тебя вперед несла,
Я бальзам для души твоей припасла:
Да упьется она красою,
Словно почка весенней росою!..»

И вот, обернувшись назад,
Он видит дверцу, ведущую в сад.
И там, за невысоким забором,
Видит девушку с томным, поникшим взором.
Под яблонькой, перед ручейком,
Она сидит, вздыхает тайком.
И преискусно плетет веночек
Из алых роз — к цветку цветочек.
Ах, кто обладателем станет венка?
Она и сама не знает пока.
Но что-то ждет ее впереди,
И оттого — томленье в груди,
И мыслей смятенье, и взор этот влажный,
И вздох печальный и протяжный.
Дитя мое, радость моя, поверь,
Все, что тревожит тебя теперь,
Превратится в усладу и в благодать —
Надо только милого подождать.
Ты увидишь: единственный твой придет,
И забвенье в объятьях твоих найдет,
И будет взором твоим исцелен
Тот, кто был судьбой, как огнем, опален.
Пусть его лихорадит, пускай трясет —
Его лишь твой поцелуй спасет.
И, от всех напастей освобожден,
К жизни будет любовью он возрожден.
Твое лукавство и плутовство
Не лекарство разве, не волшебство?..
И любовь остается навек молода,
И поэт не состарится никогда!..
Так наш мастер сладчайшее чудо зрит.
В этот миг над главою его парит
Дубовый венок среди облаков —
Награда певцу от грядущих веков.
И пусть к дьяволу тот попадет в кабалу,
Кто не воздаст ему честь и хвалу!

Перевод Л. Гинзбурга

Дом Талии… В нем людно, как всегда.
Народ спешит, снует туда-сюда.
На голой сцене топот, грохот, стук.
Ночь стала днем, страдою стал досуг…

Фантазией художника влеком,
Гремит проворный плотник молотком.
Гляжу: с костюмом Хауеншильд спешит —
Костюм для мавра иль для турка сшит?
А Шуман словно жалованью рад —
Нашел искомый колер, говорят.
А Тильенс что?.. Чем хуже он кроит,
Тем нас верней забавой покорит.
А вот и сам еврей Элькан, банкир…
…Мне кажется, здесь затевают пир…

Как! Перечислив всех до одного,
Я не назвать отважился того,
Кто истинный творец подмостков сих,
Кто собственной рукою создал их
И, не щадя ни времени, ни сил,
Немые доски в сцену превратил!

Он так искусством загореться смог,
Что колики и кашель превозмог.
Но что с ним ныне?! Я ответа жду,
Внезапную предчувствуя беду.
И вдруг ответ донесся, как сквозь сон:
Пойми! Не болен — умер, умер он!

Как?! Мидинг умер?! Кто это сказал?!
Стон гулким эхом наполняет зал.
Труд замер… Каждый руки опустил.
Клей, охладев, засох. Раствор застыл.
Конец!.. Лишь наступившая среда
Продолжила движение труда.

Он мертв… Земле останки предадим.
Но чем же мы его вознаградим?
Откройте гроб! Приблизьтесь все к нему,
Предавшись скорбно чувству одному,
Чтоб скорбь, что так безмерно тяжела,
Достойно в размышленье перешла.

О славный Веймар! Ты известен всем
Как новый, европейский Вифлеем.
Одновременно и велик и мал,
Игру и мудрость ты в себя вобрал.
Благодаря завиднейшей судьбе
Смогли сойтись две крайности в тебе.
Так будь, к добру и к правде устремлен,
Святой игрою страсти окрылен!

И ты, о Муза, громко назови
То имя с чувством скорби и любви!
Ты стольких от забвения спасла,
Из вечной ночи к свету вознесла!
Так пусть же, устремляючись в зенит,
Над миром имя Мидинг прозвенит!..
Мы мним себя владыками судьбы,
Хоть в самом деле мы ее рабы,
И от того всё норовим бежать
В пустой надежде время придержать.
Мы в лихорадке мечемся шальной,
Но, слыша стон соседа за стеной,
Стремимся улизнуть подальше прочь,
Чтоб дальнему — не ближнему помочь.
Таков наш мир… Так научи нас впредь
В чужой кончине и свою узреть!

Взываю к государственным мужам:
Кто здесь лежит, тот был подобен вам!
В служении он выгод не искал…
Как он умом, фантазией блистал!
И выросло творение его,
В котором притаилось волшебство.
Растрачивал он силы день за днем;
И автор и актер нуждались в нем.
Умело нитки дергала рука,
Да нитка жизни чересчур тонка.

Партер уж полон… Вот смолкает гул.
Вот дирижер уж палочкой взмахнул.
А он там где-то на колосниках
Еще хлопочет с молотком в руках,
Чтоб что-то прикрепить и подтянуть,
И не страшится сверзнуться ничуть.
С любовью вспомним, что он произвел:
Из проволоки гибкой крылья сплел,
Для пратикаблей применил картон,
Затейливые фурки создал он.

Тафта, бумага, олово, стекло —
Всё радостно к себе его влекло,
Чтоб, у людей захватывая дух,
Явились к ним герой или пастух.
Он мог ваш ум и сердце покорить
Умением волшебно повторить
Сверканье водопада, блеск зарниц,
И тихий шелест трав, и пенье птиц,
Дремучий лес, мерцанье звезд ночных,
При этом чудищ не страшась иных.

И, как природа, что вступает в бой,
Чтоб крайности связать между собой,
Он ремесло с искусством примирил.
Иной поэт, им вдохновлен, творил,
И был — самою Музой вознесен —
Директором природы прозван он!

Кто сможет удержать — спрошу в тоске —
Поводья эти все в одной руке?
Сумев своим искусством овладеть,
Служитель сцены должен все уметь.
Случается: сам автор до зари
Тайком от прочих чистит фонари…
Да, гений мертв… Но, смерти на беду,
Он нам оставил волю, страсть к труду,
И ученик, идущий вслед за ним,
Уже не сможет хлебом жить одним.

Что?! Слишком бедным кажется вам гроб
И нет в толпе сиятельных особ?
Вы мните: столь кипуч и славен, он
Достоин побогаче похорон.
Неужто тот, кто так достойно жил,
Достойного «прости» не заслужил?!

О нет! Богаты мы или бедны —
Изведавшие счастье все равны.
Он счастье высочайшее знавал:
Все, что копил он, то и отдавал,
Сочтя, что достояние его
Одно искусство. Больше ничего!
И в этом утешение нашел.
Утешен жил. Утешен и ушел.

Плывет печальный колокольный звон —
Настало завершенье похорон.
Так кто ж воздаст ему последний долг,
Покуда скорбный хор еще не смолк?

О сестры! Это сделаете вы!
Искусства жрицы, жертвы злой молвы,
Вы, голодом томясь по целым дням,
Кочуете в возке по деревням,
Чтоб веселить и радовать народ.
Мир полн для вас диковинных щедрот.
Так возложите ж, дети доброты,
На гроб собрата лучшие цветы!

В страданье вознамерьтесь воплотить
Тот долг, что вам пристало оплатить:
Ведь и тогда мы поклонялись вам,
Когда пожар испепелил ваш храм!
И зритель, чей восторг не знал границ,
На площадях пред вами падал ниц.
Не ваш ли дивный дар в восторг поверг
Лачуги, замки, Тифурт, Эттерсберг?
О, сколько вы явили нам чудес
В своих шатрах и под шатром небес,
Вы, кто обворожительней богинь,
В лохмотьях странниц, в платьях герцогинь!!
За вами устремился даже тот
Безмозглый, злой, заносчивый народ,
Кто все хулил, порочил, презирал,
А здесь от сцены глаз не отрывал.

Вот тени тех, кто сгинул в старине,
Задвигались, оживши, на стене.
Минувшее воскрешено игрой
Немного необузданно порой.
Что некогда сложили галл иль бритт,
Здесь немцам по-немецки говорит,
И песнь и танец отданы в залог,
Чтоб расцветить бесцветный диалог.
А в многозвучный карнавальный шум
Значение и смысл приносит ум.
Так в действующих лиц превращены
Три короля из утренней страны.
На ваш алтарь дары каких высот
Дианы жрица жертвенно несет,
Что даже и теперь, в сей скорбный час,
Вы вправе вспомнить и прославить нас.

Друзья, посторонитесь! Дивный лик
Пред нами вновь торжественно возник.
Сияя, как рассветная звезда,
Царица наша шествует сюда.
Ниспосланная Музою самой,
Верх совершенства, цвет красы земной,
Она идет, и в ней воплощено
Всё то, что Красотой освящено.
Она снискала благосклонность муз,
Природа заключила с ней союз,
Чтоб, именем Корона увенчав,
Прославить ту, чей дух столь величав.
Ее неповторимые черты
Полны необъяснимой красоты.
И каждый с восхищеньем угадал,
Что в этот миг он видит Идеал.

Она кладет — немилосердный рок! —
Увитый черной лентою венок
Из алых роз, тюльпанов и гвоздик,
И взгляд ее во все сердца проник,
О, девичья прелестная рука
И мирты похоронного венка!
Искусство здесь соединило их
Средь украшений траурных своих,
Где тихий лавр зелено-золотой
Прикрыт прозрачной черною фатой.

Очами увлажненными блестя,
Кладет венок чудесное дитя.
Народ молчит и воспринять готов
Заветный смысл ее сердечных слов.

И дева молвит: «Горестно скорбя,
Усопший брат, благодарим тебя!
Ах, в этой жизни, добр ты или зол,
Еще никто до цели не дошел.

Ну, а тебе дала господня власть
К искусству нескончаемую страсть,
И с нею ты болезнь переборол,
И радость с ней чистейшую обрел,
И ею жил, отринув смертный страх,
И с ней уснул, с улыбкой на устах.
И каждый, в ком искусства огнь горит,
Придет к холму, под коим ты зарыт.
И пусть надолго будет, на века
Земля тебе, как нежный пух, легка,
И обрети под гробовой доской
Тобою столь заслуженный покой!..»

Перевод В. Левика

Привет отчизне юности моей!
О тихий дол, зеленая дуброва!
Раскройте мне свои объятья снова,
Примите в сень раскидистых ветвей!
Пролейте в грудь бальзам веселья и любви.
Да закипит целебный ключ в крови!

Не раз, гора, к твоим стопам могучим
Влеком бывал я жребием летучим.
Сегодня вновь мой новый юный рай
На склонах мягких обрести мне дай!
Как вы, холмы, эдема я достоин:
Как ваш простор, мой каждый день спокоен.

И пусть забуду, что и здесь, как там,
Обречены живущие цепям,
Что сеет селянин в песок зерно свое
И строит притеснителю жилье,
Что тяжек труд голодный горняка,
Что слабых душит сильная рука.
Приют желанный, обнови мне кровь,
И пусть сегодня жить начну я вновь.

Мне любо здесь! Былые сны мне снятся,
И в сердце рифмы прежние теснятся.
Вдали от всех, с собой наедине,
Пью аромат, давно знакомый мне.

Чудесен шум дубов высокоствольных,
Чудесен звон потоков своевольных!
Нависла туча, даль в туман ушла.
И смолкло все. Нисходят ночь и мгла.

Под звездными ночными небесами
Где мой забытый путь в тиши лесов?
Какими даль рокочет голосами?
Зачем утесом отражен их зов?
Я, как ловец на дальний клич оленей,
Иду — подслушать смысл таинственных явлений,

В какой волшебный мир попал я вдруг?
Там, под скалой, кто правит пир ночной?
Среди покрытых хворостом лачуг
Трещит костер веселый предо мной.
Трепещет свет на елях в вышине,
И поспевает ужин на огне.
Разгульный смех, и шутки, и по кругу
Тяжелый ковш передают друг другу,

С чем я сравню шумящий этот стан?
Их дикой пестроте дивлюсь незримо.
Кто все они? Каких питомцы стран?
Приблизиться? Пойти ли молча мимо?
То призраки? Иль дикие стрелки?
Иль гномы варят зелье там, колдуя?
В кустах другие вижу огоньки.
Едва, боязни полный, не бегу я.
То на ночлег толпа цыган сошлась?
Иль, как в Арденнах, здесь бежавший князь?
Иль я в лесной глуши, вдали от мира,
Заблудший, встретил призраков Шекспира?
Да, мысль верна: скорей всего они,
Или, бесспорно, кто-то им сродни.
В их облике — роскошный дух свободы.
Их грубость благородна от природы.
Но кто средь них,- широкоплеч, красив,
Лениво стан могучий наклонив,
Цветистый плащ за плечи перекинув,
Сидит вблизи костра,- потомок исполинов?
Сосет он свой излюбленный чубук,
И вьется дыма облако вокруг.
Его словечко сдержанно-сухое
Веселье вызывает громовое,
Когда он примет строгий вид
И чуждым языком, шутя, заговорит.

А кто другой, что в отдаленье
Прилег на ствол поверженной сосны?
Каким блаженным сладострастьем лени
Все члены тела стройного полны!
Не для друзей — мечтой затерян в безднах,
Стремясь на крыльях духа в небосвод,
Он о вращенье сфер тысячезвездных
Песнь однозвучную, забыв весь мир, поет.

Но что ж погасло пира оживленье?
Все зашептались в видимом смущенье.
Их речь — о юноше, что там, в уединенье,
Где воет водопад, грызя в ночи гранит,
Где отсвет пламени дрожит пятном багровым,
Под одиноким, тихим кровом,
Не слыша гневных волн, вдали от пира спит.
Устав от шума, сердцем чужд веселью,
Я отошел — и зашагал к ущелью.

Привет близ этой хижины тому,
Кто, сон забыв, глядит в ночную тьму!
Зачем ты здесь, глубокой думы полный,
Сидишь вдали от радостных гуляк?
О чем ты грезишь, грустный и безмолвный,
Зачем свечою не разгонишь мрак?
«Не вопрошай! Молчания печать
Я не сорву, пришелец, пред тобою.
Пускай одной ты движим добротою,
Мой жребий здесь — томиться и молчать.

Я не открою, даже другом спрошен,
Откуда я, кем изгнан, где блуждал.
Из дальних стран сюда я жизнью брошен,
И я за дружбу пострадал.

Кто может знать себя и сил своих предел?
И дерзкий путь заказан разве смелым?
Лишь время выявит, что ты свершить сумел,
Что было злым, что — добрым делом.
Ведь Прометей вдохнул небес чистейший жар
В бездушный ком земли обожествленной,
И что ж,- лишь кровь земную в дар
Принес он персти оживленной.
На алтаре огонь похитил я живой —
Он разве чистым пламенем разлился?
Но, хоть пожар взметнулся роковой,
Себя я проклял, но не устрашился.
Когда я вольность пел в невинности своей,
Честь, мужество, гражданство без цепей,-
Свободу чувств и самоутвержденье,
Я благосклонность меж людей снискал,
Но бог, увы! искусства мне не дал,
Искусства жалкого — притворства в поведенье.
И вот я здесь — высок падением своим,
Наказан без вины и счастлив, хоть гоним.

Но тише! Это скромное жилье
Хранит все благо, все страдание мое;
Возвышенное сердце, что судьбой
Уведено с путей природных,
Что, след найдя, должно бороться то с собой,
То с легионом призраков бесплодных.
О, лишь трудами обретет оно
То, что ему с рождения дано!
Ни слово чувств его высоких не откроет,
Ни песня бурных волн не успокоит.

Кто, гусеницу видя на коре,
О будущей заговорит с ней пище?
Кто куколке, на утренней заре,
Разбить поможет нежное жилище?
Но путы разорвать настанет срок,
И к розе полетит вспорхнувший мотылек.
И вот закон: должны промчаться годы,
Чтоб он сумел на путь попасть.
Хоть к истине влеком он от природы,
В нем заблужденья будят страсть.

Спешит он в жажде впечатлений,-
Троп недоступных нет, и трудных нет высот!
Пока несчастье, злобный гений,
Его в объятия страданья не толкнет.
Тогда болезненная сила напряженья
Его стремит, влачит могучею рукой,
И от постылого движенья
В постылый он бежит покой.
И в самый яркий день — угрюмый,
И без цепей узнав тяжелый гнет,
Душой разбит, с мучительною думой,
На жестком ложе он уснет.
А я, с трудом дыша, в чужой стране,
Глазами к вольным звездам обращаюсь
И наяву, как в тяжком сне,
От снов ужасных защищаюсь».

Исчезни, сон! О музы, вам хвала!
Навек я ваш, и нет пути другого!
Как перед солнцем — тает ночи мгла
Пред силой пламенного слова.
Светлеет даль, туман бежит,
И тьма рассеялась. О боги, свет и сила!
Восходит Истины светило,
Вокруг прекрасный мир лежит.
В его лучах растаял призрак бледный,
И новой жизни здесь блистает день победный.

Из путешествия вернувшись к отчей сени,
Прилежный вижу я народ,
Что трудится, не зная лени,
Используя дары природы круглый год,
С кудели нить летит проворно
На бердо ткацкого станка,
Не дремлют праздно молот и кирка,
Не остывает пламень горна.
Разоблачен обман, порядок утвержден,
И мирно край цветет, и счастьем дышит он.

Я вижу, князь, в стране, тобой хранимой,
Прообраз дней твоих живой.
Ты, помня долг владык неустранимый,
Им ограничил дух свободный свой.
Тот прихоти покорствует влеченью,
Кто для себя, одним собой живет.
Но тот, кто хочет свой вести народ,
Учиться должен самоотреченью.

Так бодро сей — вознаградится труд,-
Но не бросай зерно и там и тут,
Как сеятель, чьей лени все равно,
На пыльный путь иль в ров падет зерно.
Нет, сильной по-мужски и мудрою рукой
Обильно ты посей и дай земле покой.
И жатвой ты свою обрадуешь державу —
Себе и всем твоим во славу.

1

Кто одинок, того звезда
Горит особняком.
Все любят жизнь, кому нужда
Общаться с чудаком?
Оставьте боль мучений мне.
С тоской наедине
Я одинок, но ее один
В кругу своих кручин.

Как любящий исподтишка
К любимой входит в дом,
Так крадется ко мне тоска
Днем и при свете ночника,
При свете ночника и днем,
На цыпочках тайком.
И лишь в могиле под землей
Она мне даст покой,

Перевод Б. Пастернака

2

Подойду к дверям с котомкой,
Кротко всякий дар приму,
Поблагодарю негромко,
Вскину на плечи суму.
В сердце каждого — заноза
Молчаливый мой приход:
С силой сдерживает слезы
Всякий, кто мне подает.

Перевод Б. Пастернака

3

Кто с хлебом слез своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе, плача, не сидел,
Тот незнаком с небесными властями.

Они нас в бытие манят —
Заводят слабость в преступленья
И после муками казнят:
Нет на земле проступка без отмщенья!

Перевод Ф. Тютчева

Перевод С. Ошерова

Как-то раз чеканный полный кубок
Я сжимал обеими руками,
Жадно пил вино, чтоб сладкой влагой
Все залить печали и тревоги.

Тут вошел Амур и, увидавши,
Как сижу я, улыбнулся скромно,
Словно про себя глупца жалея.

«Друг, я знаю, есть сосуд прекрасней, —
Стоит он, чтоб утопить в нем душу.
Что ты посулишь мне, коль тебе я
Дам его, другим нектаром полный?»

Слово он сдержал и, сердце Лиды
Нежностью наполнив, подарил мне
Ту, о ком я тосковал так долго!

Когда я твое сжимаю тело,
Когда с верных губ, не отрываясь,
Пью бальзам любви, давно хранимый,—
Так я говорю себе, счастливый:

«Из богов никто, кроме Амура,
Вылепить такой сосуд не в силах!
Форм таких не выковать Вулкану
Молотом разумным и послушным.
Пусть Лиэй* по склонам густолистым
Самых опытных отправит фавнов
Выжимать отборнейшие гроздья,
Пусть следит за таинством броженья,—
Слаще не иметь ему напитка!»
_____________________
* Лиэй — одно из прозвищ бога виноделия Диониса.

Перевод С. Ошерова

Раз, в угоду Прометею,
Своему любимцу, с неба
Чашу, полную нектара,
Унесла Минерва людям,
Чтобы созданных титаном
Осчастливить и вложить им
В грудь святой порыв к искусствам.
Шла она стопой поспешной,
Чтоб Юпитер не заметил,
И в златой плескалась чаше
Влага, и на зелень луга
Несколько упало капель.

Рой прилежных пчел примчался,
Все нектар усердно пили;
Озабоченный, спустился
Мотылек — добыть хоть каплю;
Сам урод-паук приплелся,
Пил нектар что было мочи.
Так сподобились блаженства
Эти крохотные твари,
Счастье высшее — искусство —
С человеком разделив.

Перевод В. Топорова

Единственным избранником своим, Лида,
Хочешь ты завладеть целиком — и по праву,
И он всецело твой.
Ведь после нашей встречи
Зыбкое марево жизни
Кажется мне лишь досадной завесой — сквозь нее же
Неизменно брезжит твой образ —
Верный и кроткий свет;
Так за переливами северного сияния,
Как бы прихотливы они ни были,
Вечно сияют звезды.

Перевод В. Левика

Три святых короля на звезду глядят
И пьют и едят, а платить не хотят.
Охотно пьют, охотно едят,
И пьют и едят, но платить не хотят.

Мы три святых короля, смотри!
Нас не четыре, а ровно три,
И если прибавить четвертого к трем,
То станет больше одним королем.

«Я, первый, и бел и красив, на меня
Надо смотреть при свете дня.
Но зелья мне, увы, невпрок!
Девицу прельстить на свету я не мог».

«А я долговязый и смуглый, друзья,
И с песней и с женщиной запросто я.
Я золото вместо зелий даю,
И все меня любят за щедрость мою».

«Я, наконец, и черен и мал,
Но весел и первый среди запевал.
Охотно ем, охотно пью,
Благодарю, когда ем и пью»,

Три короля святых, не шутя,
Ищут повсюду, где мать и дитя
И где Иосиф, святой старичок,
Где, на соломе, осел да бычок.

Вот мирро вам, вот золото вам.
Всегда фимиам в почете у дам.
У нас и добрые вина есть,
Мы пьем втроем, как другие шесть.

Но тут всё знатные господа,
Осла да бычка не найдешь и следа.
Ей-ей, заплутались мы все втроем.
Пойдем-ка отсюда своим путем.

Перевод В. Левика

О, зачем твоей высокой властью
Будущее видеть нам дано
И не верить ни любви, ни счастью,
Как бы ни сияло нам оно!
О судьба, к чему нам дар суровый
Обнажать до глубины сердца
И сквозь все случайные покровы
Постигать друг друга до конца!

Сколько их, кто, в темноте блуждая,
Без надежд, без цели ищут путь,
И не могут, о судьбе гадая,
В собственное сердце заглянуть,
И ликуют, чуть проникнет скудно
Луч далекой радости в окно.
Только нам прельщаться безрассудно
Обоюдным счастьем не дано.
Не дано, лишь сна боясь дурного,
Наяву счастливым грезить сном,
Одному не понимать другого
И любить мечту свою в другом.

Счастлив тот, кто предан снам летящим,
Счастлив, кто предвиденья лишен,-
Мир его видений с настоящим,
С будущим и прошлым соглашен.

Что же нам судьба определила?
Чем, скажи, ты связана со мной?
Ах, когда-то — как давно то было! —
Ты сестрой была мне иль женой,
Знала все, что в сердце мной таимо,
Каждую изведала черту,
Все прочла, что миру в нем незримо,
Мысль мою ловила на лету,
Жар кипящей крови охлаждала,
Возвращала в бурю мне покой,
К новой жизни сердце возрождала,
Прикоснувшись ангельской рукой.
И легко, в волшебно-сладких путах,
Дни текли, как вдохновенный стих.
О, блаженна память о минутах,
О часах у милых ног твоих,
Когда я, в глубоком умиленье
Обновленный, пил живой бальзам,
Сердцем сердца чувствовал биенье
И глазами отвечал глазам!

И теперь одно воспоминанье
Нам сердца смятенные живит,
Ибо в прошлом — истины дыханье,
В настоящем — только боль обид.
И живем неполной жизнью оба,
Нас печалит самый светлый час.
Счастье, что судьбы коварной злоба
Изменить не может нас.

Перевод Е. Витковского

Словно коршун,
Простирающий легкие крылья
Среди утренних туч
И следящий добычу,—
Воспари, песнь моя.

Ибо господним перстом
Каждому путь
Предуказан,
Путь, что счастливца
Скоро домчит
К цели отрадной,
Тот же, кто в тщетном
Противоборстве
С нитью неумолимой,
Тот знает пускай:
Беспощадные ножницы
Однажды ее пресекут.

В трепете зарослей
Дикая тварь теснится,
И забрались в свои трясины
Богачи
И птахи лесные.

Просто — брести
За колесницей Фортуны,
С терпеливым обозом
По исправным дорогам
За поездом княжьим.

Но кто там один?
Исчезает в чащобе трона,
И сплетается поросль
У него за спиной,
Подымаются травы,
Глушь поглощает его.

Кто уврачует больного,
Если бальзам для него
Обратился в отраву,
Больного, который вкусил
Ненависть — в чаше любви?
Прежде презренный, ныне презревший,
Потаённо он истощает
Богатство своих достоинств
В себялюбивой тщете.

Если есть на лире твоей,
Отче любви,
Хоть единый звук,
Его слуху внятный,—
Услади ему сердце!
Взор яви из-за туч,
Освети родники без числа
Жаждущему в пустыне!

Ты, умножающий радость
Каждому тысячекратно,
Охотников благослови,
Идущих по следу на зверя
С юным задором
И жаждой убийства —
Спешащих отмстить
Тому, от кого крестьянин
Уже долгие годы
Оборонялся дубиной.

Но укрой одинокого
В золотых облаках твоих!
И зеленью зимней —
Пока не распустятся розы —
Влажные кудри увей,
О Любовь, твоего певца!

Твой мерцающий факел
Сопровождает его
В разделах пустых,
На топких дорогах,
В полночь на бродах;
А радужным утром
Ты смеешься сердцу его,
И в колющем ветре
Ввысь возносишь;
Ледяные потоки со скал
Низвергаются в песнь его,
И алтарь благодарного сердца
Озарен снеговою шапкой
Вершины, внушающей страх,
Которую сонмищем духов
Увенчали народы.

С непостижной душой,
Открытою тайной,
Из-за туч он взирает
На изумленный мир,
На избыток его богатств,
Которые он орошает
Из артерий собратьев своих.

Перевод Н. Вильмонта

Всё даруют боги бесконечные
Тем, кто мил им, сполна!
Все блаженства бесконечные,
Все страданья бесконечные — всё!

Перевод М. Лозинского

Перестань возвратом вечным
Вновь и вновь меня томить!
Дай — ах! — дай мне быть беспечным,
Не мешай счастливым быть!
Что избрать? Бежать? Остаться?
Смута, тягостен твой плен.
Если счастья не дождаться,
Мне хоть мудрость дай взамен!

Перевод В. Левика

В пустыне, спасаясь, жил некий монах.
Он встретил фавна на козьих ногах,
И тот, к его удивленью, сказал;
«Хочу я вкушать блаженство в раю,
Молись за меня и мою семью,
Чтоб нас всевышний на небо взял»,
На это муж святой сказал:
«То, что ты просишь, весьма опасно,
И даже молиться о том напрасно.
Тебя не пустят за райский порог,
Когда увидят, что ты козлоног»,

И фавн ответил на это ему:
«Пусть я козлоног,- что с того, не пойму!
Иных, я знаю, с ослиной башкой —
И то впускают в небесный покой»,

Перевод Н. Вильмонта

Не впрок природы буйный пир
Для безответных душ,
Не впрок созданья мастеров
В музеях и дворцах,
Когда не творческий порыв,
Вдруг вспыхнувший в груди,
И не влеченье властных рук
Приять и воссоздать.

Перевод И. Миримского

Навстречу тучам,
По горным кручам,
Под вой метели,
Сквозь мглу ущелий —
Все вперед, все вперед
День и ночь напролет!

Лучше, чем слиться
С земною отрадой,
В муках пробиться
Через преграды!
Вечно влеченья
Властная сила —
Ах! лишь мученья
Сердцам приносила!

В дебри уйти ли?
Бежать ее власти?
Тщетны усилья!
Тревожное счастье,
Вершина мечты,
Любовь — это ты!

Перевод Л. Гинзбурга

Медлить в деянье,
Ждать подаянья,
Хныкать по-бабьи
В робости рабьей,
Значит — вовеки
Не сбросить оков.

Жить вопреки им —
Властям и стихиям,
Не пресмыкаться,
С богами смыкаться,
Значит — быть вольным
Во веки веков!

Перевод М. Лозинского

Приведи мой труд смиренный,
Счастье, к цели вожделенной!
Дай управиться с трудами!
Да, я вижу верным взглядом:
Эти прутья станут садом,
Щедрым тенью и плодами,

Перевод Е. Витковского

О, я владею миром и любовью
тех рыцарей, что услужают мне.

О, я владею миром и люблю
тех рыцарей, которыми любим.

О, дай, господь, не возгордиться мне
ни этой высотою, ни любовью.

Перевод Л. Гинзбурга

«А кто он, я вам все равно не скажу,
Хоть я от него понесла».
«Тьфу, грязная шлюха!..» — «А вот и не так:
Я честно всю жизнь жила.

Я вам не скажу, кто возлюбленный мой,
Но знайте: он добр был и мил,
Сверкал ли цепью он золотой
Иль в шляпе дырявой ходил.

И поношения и позор
Приму на себя сейчас.
Я знаю его, он знает меня,
А бог все знает про нас.

Послушай, священник, и ты, судья,
Вины никакой за мной нет.
Мое дитя — есть мое дитя!
Вот вам и весь мой ответ».

Перевод Е. Витковского

Что белеет там, в зеленой чаще?
То ли лебедь, то ли снег весенний?
Был бы снег — растаял бы от солнца.
Был бы лебедь — улетел бы к стае.
Там шатры Асан-аги белеют,
Там лежит он, раненный врагами.
У его постели мать с сестрою,
Лишь жена прийти к нему не смеет,
Как закон велит, без зова мужа.

А когда к утру утихла рана,
Приказал Асан сказать супруге:
«Ко двору не жди меня отныне,
Не встречаться нам на белом свете».

С болью внемля тем словам жестоким,
Помертвела, бедная, от муки;
Слышит конский топот на дороге,
Говорит: «Асан, супруг мой едет!»
Тут же ринулась ему навстречу,
Дочери бегут за нею следом,
Заливаясь горькими слезами:
«Нет, не конь отцовский к дому мчится,
Это брат твой, Пинторович, скачет!»
У ворот она встречает брата,
Падает на грудь ему, стеная:
«Мать пяти детей, меня с позором
Выгоняет мой супруг из дома!»

Молча Пинторович вынимает
Перетянутое алым шелком
Черное разлучное посланье,
Что повелевает ей вернуться
В дом отца и снова выйти замуж.

Госпожа увидела посланье.
В лоб сынов своих поцеловала,
В щеки дочерей поцеловала,
Но от колыбели с младшим сыном
Не смогла, бедняжка, оторваться!

Тут ее за руки брат хватает,
Поднимает на коня лихого
И спешит в отцовское именье
С робкою, несчастной госпожою.

Много дней промчалось или мало,
И семи не минуло, а к брату
От господ богатых сваты едут
Сватать бедную жену Асана.

И знатнее всех Имоскис Кади;
А сестра с рыданьем молит брата:
«Брате милый! Жизнью заклинаю,
Откажи сладкоречивым сватам,
Иль от горя сердце разорвется
У меня, когда детей увижу!»
Брат сестры не слушает и твердо
Прочит ей в мужья Имоскис Кади;
Вновь сестра с рыданьем молит брата:
«Брате милый! Коли так решил ты,
То пошли письмо к Имоскис Кади,—
Мол, она, сестра твоя родная,
Жениха приветствует и просит:
Пусть пришлет со сватами в подарок
Шаль большую, чтобы я в дороге
С головы до ног в нее укрылась,
Чтоб не видеть мне моих сироток».

Получил письмо Имоскис Кади,
Собирает родичей и сватов,
За невестой в путь их снаряжает
С паранджою, как она просила.

Пинторович встретил их с поклоном
И, благословив, сестру отправил.
Вот уж перед ними дом Асана;
Дети мать заметили и сверху
Закричали ей: «Вернись к нам, мама!
Хоть разок поужинать останься!»

Слышит плач детей жена Асана,
Заклинает родичей и сватов:
«Хоть на миг один коней сдержите,
Дайте мне с малютками проститься,
Сделать им последние подарки».
Родичи коней своих сдержали,
И она подарки раздавала:
Дочерям — серебряные платья,
Сыновьям — злаченые сапожки,
А тому, кто плакал в колыбели,
Младшенькому — курточку на вырост.

Но взирал Асан-ага в сторонке
На картину эту и промолвил:
«Поглядите на отца, сиротки!
Сердце вашей матери из камня,
Грудь ее — из твердого железа,
Ни любви, ни жалости в ней нету».

Тут она, заслышав голос мужа,
Побледнела и упала наземь,
И душа от тела отлетела,
Увидав, как разбежались дети.

Перевод В. Топорова

Отзвеневших радостей залогом
На груди моей ты будешь вечно.
Нить прочней ли, нежель связь двух душ пред богом?
Сердечко, ты ль одно не бессердечно?

Прочь, Лили, бегу я! Держишь прочно
Нитью бессрочной.
Наколдовала неволю злую!
Ах, Лили, сердце твое, увы,
Я вновь и вновь целую.
Птицей я лечу под сень листвы
(А на лапке нить) —
И влачит она свой позор,
Нить свою, на вольный простор —
К черту все клетки! Да птица не та, увы,
Рабства ей уже не забыть.

Перевод В. Топорова

Душе не выплакаться всласть,
Не нарыдаться вдосталь;
Задуть, залить слезами страсть —
Возможно ль это? просто ль?

Часы и месяцы тоски
Готовит сон безлюбый,
И снова — сердце на куски,
От жажды сохнут губы.

Моя ли, господи, вина,
Что не могу молиться?
Боль глубока, глуха, темна
И длится, длится, длится.

Перевод М. Лозинского

С бодрым духом по глади вдаль,
Где еще ни один смельчак
Не дерзнул проложить пути,
Сам намечай свой путь!

Тише, сердце мое!
Треснет,- что за беда!
Рухнет,- лед, а не ты!

Перевод В. Топорова

«Моя подружка неверна!» —
Твердил я в исступленье, стоя
На голом камне над рекою:
Меня манила глубина.

Я горьких слез сдержать не мог —
Я плакал, ум зашел за разум,
Хотел я это дело разом
Покончить, бросившись в поток.

Была пучина впереди.
Стоял от смерти я на волос.
Вдруг позади раздался голос:
«Эй ты! смотри не упади!»

Очнулся я от забытья:
Девица! Краше нет на свете!
«Как звать тебя, красотка?» — «Кете!»
«О Кете милая моя!

Ты жизнь вдохнула мне во грудь!
От верной смерти удержала!
Благодарю, но это — мало:
Теперь отрадой жизни будь!»

Я рассказал, о чем грущу.
Она сочувственно вздохнула.
Поцеловал. Она прильнула,
И смерти больше не ищу!

Сцена представляет собой картинную галерею, где среди других полотен на стене в широкой золотой раме, добротно покрытое лаком, висит изображение Венеры Урании. Перед картиной — на стуле сидит и рисует молодой художник, Ученик. Мастер и другие, стоя за его спиной, следят за его работой. Ученик встает.

Ученик

Возьмите кисть, учитель… Навсегда
Отрекся я от этого труда,
Поскольку сознаю: невмоготу
Мне передать сей жизни полноту.
Стою измучен, посрамлен,
Безмерный стыд меня снедает,
Как будто ношу я поднять приговорен,
А сил на это не хватает.

Мастер

Тебя перед ликом этой святыни
Я посвящаю в художники ныне!
Любовью к искусству, рвеньем своим
Дух твой как бы сравнялся с ним!

Ученик

О, священнейший гений! Я твой — навек!

Мастер

Гений при том, как и все, — человек,
И бремя жизни посему
Еще тяжелее нести ему.

Ученик

О, зачем я не видел его лица,
Зачем не слыхал от него хоть словца?
Счастливец, ты знал его?

Мастер

Да, мой сын.
Так и вижу его в обрамленье седин.
Я был молод. А он уже шел к могиле.
Помню: каждое слово его ловили,
Старались любому совету внять,
Движение каждое перенять,
А смолкал он — душой его взгляд понять.

Перевод Л. Гинзбурга

I

Перед восходом солнца.

Художник
(перед мольбертом, на котором установлен портрет толстой, некрасивой, кокетливо скосившей глаза женщины)

Не могу! Не хочу! Сил больше нет!
Писать этот мерзостный облик, этот ужасный портрет
В столь дивное утро — не грех ли тяжкий,
Когда еще спят мои бедняжки…
Любезная женушка! Милые дети!

(Снимает картину с мольберта и подходит к окну.)

Аврора! Мир тобой пробужден!
Плачу от счастья: взор мой к тебе пригвожден,
Сердце молодо бьется, тебя приветя!

(Ставит на мольберт холст с изображением Венеры Урании.)

Моя богиня! Здесь, пред ликом твоим,
Вновь я счастьем юности одержим
И в душе своей, и в мыслях своих
Осязаю тебя, как влюбленный жених.
Ты моя, когда я тебя пишу.
Ты — это я. Нет, больше, чем я. Лишь тобой дышу.
Владычица мира! Первозданная суть красоты!
Неужто за подлые деньги мной будешь покинута ты,
Чтоб какой-нибудь дурень, по моей же вине,
Тебя укрепил на цветастой стене?!
Ах, дети мои! Помоги им, нищим…
Попадешь ты в гостиную к богачу,
И мы с него контрибуцию взыщем.
Глядишь, на хлеб и получу.
Но купивший тебя не обладает тобой!
Ты — во мне, о ниспосланная судьбой,
Мать природы, свет Радости всеземной!
От тебя в упоенье
Пребываю в блаженнейшем опьяненье!

Ребенок
(кричит)

А-а!

Художник

Господи!

Жена
(просыпается)

О, уже день!
Поди-ка, если тебе не лень,
Воды принеси, наколи дровишек.
Надо суп сварить для детишек.

Художник
(задерживая взгляд на богине)

Моя богиня!

Старший сын
(вбегает босиком, вприпрыжку)

Отец, я — с вами.

Художник

Ты?!

Сын

Я.

Художник

Сходи-ка, брат, за дровами.

II

Позднее.

Художник

Фрицель! Кто там? Взгляни…

Сын

Да не кто иной,
Как тот заказчик с толстой женой.

Художник

Притворюсь, что рисую с утра дотемна…

(Ставит на мольберт холст с гадким портретом.)

Жена

Работай, за то и получишь сполна.

Художник

Ладно…

Входят Господин и Его супруга.

Господин

Ага! Мы пришли в самый раз.

Его супруга

Я нынче всю ночь не сомкнула глаз.

Жена художника

Но вы, как всегда, прелестны, мадам!

Господин

Что за картины в углу, вон там?..

Художник

Не запылитесь…

(К даме.)

Прошу присесть…

Господин
(подходя к мольберту)

Нет, схвачено верно… Уже что-то есть…
Но вы еще далеки от цели —
Жизнь как бы теплится еле-еле…

Художник
(про себя)

Быть может, причина в самой модели?

Господин
(поднимая один из запыленных холстов)

Скажите, пожалуйста, это — вы?

Художник

Я… Но лет десять назад… Увы…

Господин

Вы не меняетесь.

Его супруга
(бросая беглый взгляд на портрет)

О, нимало!

Господин

Правда, морщин теперь больше стало.

Жена художника
(подходит с корзиной в руках, тихо)

Пошла на рынок… А деньги где ж?

Художник

Да нет их…

Жена художника

Ну, нет их, так не поешь.

Художник

Возьми.

Господин

Но талант ваш стал явно богаче.

Художник

Что ж. Есть и промахи. Есть и удачи.

Господин
(за спиной художника продолжает рассматривать стоящий на мольберте холст)

Так, так… Нос бы надо слегка удлинить,
А взгляд — немного воспламенить.

Художник
(про себя)

Черт бы их драл! Я не в силах боле!

Муза
(невидимая другими, подходит к нему)

Сын мой! Тебе не хватает воли?
Судьба не всегда с человеком в ладу,
Но деньги получишь — забудешь беду.
Пусть дама страшна, ее муж — привереда,
Знай, что твой дух окрылит победа,
И вдохновенье тебя не оставит,
Которое кистью твоею правит.
Ведь тот, кто работает день-деньской,
Первым вкушает блаженный покой.
Жизнь без труда стала б тусклой, пресной —
Может наскучить и рай небесный.
Ты любишь спать, ты горазд поесть,
Ты беден, но правду блюдешь и честь.

Перевод Н. Вильмонта

Ценитель

Что ж, друг мой? Славно! Но
Весь левый контур
Не вяжется с правым:
Здесь высок чуть-чуть,
Здесь в ширь пошло.
Здесь морщится немного.
И улыбка
Не схвачена.
Мертво покуда!

Художник

Так научите же,
Как стать совершенней!
Где он, источник естества,
Черпнув в котором
Мне жизнь и небо
Вручить удалось бы перстам?
Чтоб дух божественный
Моей рукой
Создать умудрился б
То, что, припав к жене,
Я в силах, с зверем наравне, свершить.

Ценитель

То — дело ваше.

Художник

Так.

Перевод Н. Вильмонта

К девчонке моей я свел дружка,
Хотел угодить дружищу;
В ней любо все, с ней жизнь легка —
Теплей, свежей не сыщешь.

Она на кушетке в углу сидит,
Головки своей не воротит;
Он чинно ее комплиментом дарит,
Присев у окна, напротив.

Он нос свой морщил, он взор вперял
В нее — с головы до пяток.
А я взглянул… и потерял
Ума моего остаток.

Но друг мой, трезв, как никогда,
Меня отводит в угол:
«Смотри, она в боках худа
И лоб безбожно смугл».

Сказал я девушке «прости»,—
И молвил, прежде чем идти:
«О боже мой, о боже мой,
Будь грешнику судьей!».

Он в галерее был со мной,
Где дух костром пылает;
И вот уже я сам не свой —
Так за сердце хватает.

«О мастер! мастер! — вскрикнул я.—
Дай ему счастья, боже!
Пускай вознаградит тебя
Невеста, всех пригожей».

Но критик брел, учен и строг,
И, в зубе ковыряя,
Сынов небесных в каталог
Вносил, не унывая.

Сжималась в сладком страхе грудь,
Вновь тяжела мирами;
Ему ж — то криво, то чуть-чуть
Не уместилось в раме.

Вот в кресла я свалился вдруг,
Все недра во мне пылали!
А люди, в тесный сомкнувшись круг,
Его знатоком величали.

Перевод В. Топорова

«Марш в чулан!» — кричал отец,
И гремел засов.
Жил я там, полумертвец,
Тысячи часов.
Там и подрастал.

Там в мечтах я утопал:
Рыцарский турнир
Там выигрывал не раз,
Там объездил мир,
Словно принц Бекас.

Замок кой-какой возвел,
Кой-какой пожег
И драконов, где нашел,
Взял на коготок.
Да, я был герой!

Под Парижем — боже мой —
Спас я де Треску,
И была со мной нежна,
Позабыв тоску,
Де Треска, княжна.

Поцелуи милых уст —
Истинный нектар.
Я влюбился, будь я пуст!
Я принес ей в дар
Сказки всей земли.

Ах! княжна, увы, вдали.
Увели. Куда?
Иль ушла сама?
Как пройти туда?
Я сойду с ума!

Перевод Н. Вильмонта

Когда бы клад высоких сил
В груди, звеня, открылся!
И мир, что в сердце зрел и жил,
Из недр к перстам пролился!

Бросает в дрожь, терзает боль,
Но не могу смириться,
Всем одарив меня, изволь,
Природа, покориться!

Могу ль забыть, как глаз обрел
Нежданное прозренье?
Как дух в глухих песках нашел
Источник вдохновенья?

Как ты дивишь, томишь меня
То радостью, то гнетом!
Струями тонкими звеня,
Вздымаясь водометом.

Ты дар дремавший, знаю я,
В моей груди омыла
И узкий жребий для меня
В безбрежность обратила!

Перевод В. Левика

Видишь горный ключ?
Солнца луч
Ярко блещет в нем.
Духи неба
Мощь его вспоили
Меж утесов
И кустистых чащ.

Свеж, блестящ,
В пляске из-за тучи
Выбежав на скалы,
Счастлив, шалый,
Синью неба.

Мчится вниз по узким тропкам,
Прыгает по гальке пестрой
И, как юный вождь пред войском,
Кличет братские потоки
За собой.

И везде цветут цветы,
Где прошел он легким шагом
И долину
Оживил своим дыханьем.

Но его ни дол тенистый
Не удержит,
Ни цветы, к его коленям
Льнущие с любовной лаской.
Он, змеясь, бежит и рвется
На равнину.

И, сзывая
Все ручьи в объятья дружбы,
Он, серебряный, сверкает
На сверкающей равнине,
Так что реки на равнине
И ручьи, с холмов сбегая,

Радостно рокочут: «Брат!
Брат, возьми с собою братьев!
К старику отцу возьми нас,
В распростертые объятья
Океана —
В вечность, жаждущую тщетно
Всех обнять, кто к ней стремится.
Нас в пути песок пустыни
Пожирает, с неба солнце
Нашу кровь сосет, холмы нас
Превращают в пруд! Возьми нас,
Уведи нас, брат, с равнины,
Как увел ты горных братьев
С гор в объятия отца».

«Все ко мне!» —
И вот могучий,
Полноводный, целым кланом
Вознесенный, царь идет!
И в стремительном триумфе
Он дает названья странам,
Воздвигает города.
Нарастая в беге шумном,
Башен огненные кроны,
Зданий мраморных громады —
Все в избытке буйной силы
Оставляет за собой.

На плечах огромных Атлас
К небу взнес дома из кедра,
Над его главой со свистом
Треплет ветер сотни флагов —
Признаки его величья.

Так своих несет он братьев,
И детей, и тьмы сокровищ,
Бурно брызжущий восторгом,
даль, где ждет Зиждитель нас.

Перевод В. Жуковского

Путешественник

Благослови господь
Тебя, младая мать,
И тихого младенца,
Приникшего к груди твоей.
Здесь под скалою,
В тени олив твоих приютных,
Сложивши ношу, отдохну
От зноя близ тебя.

Поселянка

Скажи мне, странник,
Куда в палящий зной
Ты пыльною идешь дорогой?
Товары ль городские
Разносишь по селеньям?
Ты улыбнулся, странник,
На мой вопрос.

Путешественник

Товаров нет со мной.
Но вечер холодеет.
Скажи мне, поселянка,
Где тот ручей,
В котором жажду утоляешь?

Поселянка

Взойди на верх горы:
В кустарнике, тропинкой
Ты мимо хижины пройдешь,
В которой я живу;
Там близко и студеный ключ,
В котором жажду утоляю.

Путешественник

Следы создательной руки
В кустах передо мною.
Не ты сии образовала камни,
Обильно-щедрая природа.

Поселянка

Иди вперед.

Путешественник

Покрытый мохом архитрав!
Я узнаю тебя, творящий гений!
Твоя печать на этих мшистых камнях.

Поселянка

Все дале странник.

Путешественник

И надпись под моей ногой!
Ее затерло время!
Ты удалилось,
Глубоко врезанное слово,
Рукой творца немому камню
Напрасно вверенный свидетель
Минувшего богопочтенья.

Поселянка

Дивишься, странник,
Ты этим камням?
Подобных много
Близ хижины моей.

Путешественник

Где? Где?

Поселянка

Там, на вершине,
В кустах.

Путешественник

Что вижу? Музы и хариты.

Поселянка

То хижина моя.

Путешественник

Обломки храма!

Поселянка

Вблизи бежит
И ключ студеный,
В котором воду мы берем.

Путешественник

Не умирая, веешь
Ты над своей могилой,
О гений! над тобою
Обрушилось во прах
Твое прекрасное созданье…
А ты бессмертен.

Поселянка

Помедли, странник, я подам
Кувшин, напиться из ручья,

Путешественник

И плющ обвесил
Твой лик божественно-прекрасный.
Как величаво
Над этой грудою обломков
Возносится чета столбов!
А здесь их одинокий брат.
О, как они,
В печальный мох одев главы священны,
Скорбя величественно, смотрят
На раздробленных
У ног их братий!
В тени шиповников зеленых,
Под камнями, под прахом
Лежат они, и ветер
Травой над ними шевелит.
Как мало дорожишь, природа,
Ты лучшего созданья своего
Прекраснейшим созданьем!
Сама святилище свое
Бесчувственно ты раздробила
И терн посеяла на нем.

Поселянка

Как спит младенец мой!
Войдешь ли, странник,
Ты в хижину мою
Иль здесь на воле отдохнешь?
Прохладно. Подержи дитя,
А я кувшин водой наполню.
Спи, мой малютка, спи.

Путешественник

Прекрасен твой покой…
Как тихо дышит он,
Исполненный небесного здоровья.
Ты, на святых остатках
Минувшего рожденный!
О, будь с тобой его великий гений!
Кого присвоит он,
Тот в сладком чувстве бытия
Земную жизнь вкушает.
Цвети ж надеждой,
Весенний цвет прекрасный!
Когда же отцветешь,
Созрей на солнце благодатном
И дай богатый плод!

Поселянка

Услышь тебя господь!.. А он все спит?
Вот, странник, чистая вода
И хлеб, дар скудный, но от сердца.

Путешественник

Благодарю тебя.
Как все цветет кругом
И живо зеленеет!

Поселянка

Мой муж придет
Через минуту с поля
Домой. Останься, странник,
И ужин с нами раздели.

Путешественник

Жилище ваше здесь?

Поселянка

Здесь, близко этих стен
Отец нам хижину построил
Из кирпичей и каменных обломков.
Мы в ней и поселились.
Меня за пахаря он выдал
И умер на руках у нас…
Проснулся ты, мое дитя?
Как весел он, как он играет!
О милый!

Путешественник

О вечный сеятель, природа,
Даруешь всем ты сладостную жизнь,
Всех чад своих, любя, ты наделила
Наследством хижины приютной!
Высоко на карнизе храма
Селится ласточка, не зная,
Чье пышное созданье застилает,
Лепя свое гнездо.
Червяк, заткав живую ветку,
Готовит зимнее жилище
Своей семье.
А ты среди великих
Минувшего развалин
Для нужд своих житейских
Шалаш свой ставишь, человек,
И счастлив над гробами!
Прости, младая поселянка!

Поселянка

Уходишь, странник?

Путешественник

Да бог благословит
Тебя и твоего младенца!

Поселянка

Прости же, добрый путь!

Путешественник

Скажи, куда ведет
Дорога этою горою?

Поселянка

Дорога эта в Кумы.

Путешественник

Далек ли путь?

Поселянка

Три добрых мили.

Путешественник

Прости!
О, будь моим вождем, природа,
Направь мой страннический путь!
Здесь над гробами
Священной древности скитаюсь.
Дай мне найти приют,
От хладов севера закрытый,
Чтоб зной полдневный
Тополевая роща
Веселой сенью овевала.
Когда ж в вечерний час
Усталый возвращусь
Под кров домашний,
Лучом заката позлащенный,—
Чтоб на порог моих дверей
Ко мне навстречу вышла
Подобно милая подруга
С младенцем на руках.

Перевод Е. Витковского

Шлю тебе нынче старого Гёца —
Надеюсь, что место на полке найдется
Среди книжек, коим — почет и честь
(Или тех, что ты не собрался прочесть),
Славно работа шла у меня —
Утром, ночью, в разгаре дня,
А нынче мне, в общем, радости мало
В том, что «Гёца» публика прочитала.
Ведь именно так бывает с детьми:
Всего приятнее, черт возьми,
Когда кругом — темнота и тишь,
И ты их с женушкой мастеришь,—
Это занятие — самое дельное,
А дальше — крестины и колыбельные.
Если хотите, не верьте мне,
И пусть вам будет приятно вдвойне.
Я слышал, что ты даешь спектакли,
Разные пьесы ставишь — не так ли? —
Перед страной, столицей, вельможами
(Что в театр приходят с постными рожами).
Так разыщи же в своем дому
Дельного парня и выдай ему
Роль моего любезного Гёца —
Шпагу и шлем, — авось не собьется.
Роль Вейслингена — другому выдай
Вместе с расшитою хламидой,
Со шпагой — совсем на испанский лад:
Ноздри раздуты, глаза горят.
Среди бабенок он будет прославлен,
Когда покажет, как был отравлен,
И прошу мою благодарность принять
За то, что со сцены не будет вонять.
Наведи на похабщину малость глянца —
Сделай задом — ж…, мерзавцем — заср…,
И, как прежде, со рвением и охотой,
В том же духе всю пьесу мою обработай.

Перевод В. Жуковского

С утеса молодой орел
Пустился на добычу;
Стрелок пронзил ему крыло —
И с высоты упал
Он в масличную рощу.
Там он томился
Три долгих дня,
Три долгих ночи
И содрогался
От боли; наконец
Был исцелен
Живительным бальзамом
Всеисцеляющей природы.
Влекомый хищничеством смелым,
Приют покинул свой:
Он хочет крылья испытать.
Увы! они едва
Его подъемлют от земли —
И он, в унынии глубоком,
Садится отдохнуть
На камне у ручья.
Он смотрит на вершину дуба,
На солнце, на далекий
Небесный свод —
И в пламенных его глазах
Сверкают слезы.

Поблизости, между олив,
Крылами тихо вея,
Летали голубь и голубка.
Они к ручью спустились
И там по золотому
Песку гуляли вместе.
Водя кругом
Пурпурными глазами,
Голубка наконец
Приметила сидящего в безмолвном
Унынии орла.
Она товарища тихонько
Крылом толкнула,
Потом, с участием сердечным
Взглянувши на страдальца,
Ему сказала:
«Ты унываешь, друг!
О чем же? Оглянись — не все ли,
Что нам для счастья
Простого нужно,
Ты здесь имеешь?
Не дышат ли вокруг тебя
Благоуханием оливы?
Не защищают ли зеленой
Прозрачной сению своей
Они тебя от зноя?
И не прекрасно ль блещет
Здесь вечер золотой
На мураве и на игривых
Струях ручья?
Ты здесь гуляешь по цветам,
Покрытым свежею росою,
Ты можешь пищу
Сбирать с кустов и жажду
В струях студеных утолять.
О друг, поверь,
Умеренность — прямое счастье!
С умеренностью мы
Везде и всем довольны».
«О, мудрость, — прошептал орел,
В себя сурово погрузившись,—
Ты рассуждаешь, как голубка».

Перевод Н. Вильмонта

Кто храним всемощным гением,
Ни дожди тому, ни гром
Страхом в сердце не дохнут.
Кто храним всемощным гением,
Тот заплачку дождя,
Тот гремучий град
Окликнет песней,
Словно жавронок
Ты там в выси.

Кто храним всемощным гением,
Тот взнесен над топким илом
На крылах зардевших;
Вдаль шагнет он,
По цветам ступая,
Чрез Девкальоновы хляби,
Змея раня, свеж, смел,
Аполлон Пифийский.

Кто храним всемощным гением,
Тот согрет родимыми крылами,
Лишь задремлет на скале,
Тот от мрака застлан опереньем
В срок полуночный в бору.
Кто храним всемощным гением,
Тот теплом спеленат
В снег и в вьюгу;
По теплу тоскуют музы,
По теплу сестры-грации.

Ко мне слетайтесь, музы,
Роем радостным!
Это — влага,
Это — суша,
Это — сын текучих вод и суши,
Я по ним ступаю,
Брат богам!

Вы чисты, словно сердце влаги,
Вы чисты, как руда земная,
Вы со мною, и парю я
И над влагой, и над сушей,
Брат богам!

И он вернется,
Тот поселянин, черный, горячий?
И он вернется, вновь доверясь
Твоей опеке, Бромий-праотец,
И теплу очага родного?
Вернется — бодрый?
А я, к кому вы благи,
Грации и легкие музы,
Ко всем приукрашен, чем вы,
Камены и грации,
В благости божественной,
Взор пленяя, рядили мир,-
Вернусь — разбитый?

Бромий-праотец,
Гений зиждущий
Столетья вольного!
Ты — что жар души
Пиндару был,
Чем земле
Феб-Аполлон стал.

Рдей! Рдей! Скрытый пламень,
Пламень сердца,
Мой оплот!
Рдей навстречу
Аполлону,
А не то
Он холодно
Обойдет тебя приветом.
Уязвленный,
Он следит, как иглы кедра
Зеленеют
Без него.

Что ж тебя зову позже всех?
Ты, в ком песнь ожила,
Ты — предел, ей данный,
Ты — ее родник,
Зевс Увлажняющий!
Ты, ты в песнях журчишь!
Стороной бежит
Шум кастальских вод
Для бездельников,
Смертно-счастливых,
Чуждых тебе,
Нас окунувший в блеск
Зевс Увлажняющий.

В роще вязовой,
Нет! не встретишься
С кротким голубем
На простертой руке,
Лаской роз увенчав чело,
Ты — ему, сладкоустому
Анакреону,
Бог, бурей дохнувший.

И у тополя
В сибаритской стране,
Там, где у гор
Лоб усмугляется солнцем,
Не был тобой пронзен
В розах тонущий,
Медом плещущий,
Нежно манящий
Феокрит.

Но когда в ристалище
Гром колес огибал цель —
Ввысь взвит,
Славой рдея,
Бич удалых юнцов!
И крутил прах,
Словно с отважных гор
Град ударял ниц,-
Рдея, страх и доблесть множил,
Пиндар,
Ты.- Рдея?

Скудный дух!
Там, над холмами,
Горняя мощь!
Но пыл иссяк:
Вот он, очаг мой!
К нему б добраться.

Перевод И. Миримского

Боюсь, дружок Тереза,
Как острого железа,
Твоих сердитых глаз!
И все ж, когда ты водишь,
Ты вмиг меня находишь.
Но почему меня как раз?

Поймав меня, в смущенье
Прижмешься на мгновенье,
И в лад стучат сердца!
Но вот повязка сбита,
И снова ты сердито
Глядишь на бедного слепца.

Мечусь я, спотыкаюсь,
На стены натыкаюсь
В веселой кутерьме.
Твоей любви молю я,
Не то, всегда горюя,
Блуждать я буду, как во тьме.

Перевод С. Шервинского

И цветочки и листочки
Сыплет легкою рукой,
С лентой рея в ветерочке,
Мне богов весенних рой.

Пусть, зефир, та лента мчится,
Ею душеньку обвей;
Вот уж в зеркало глядится
В милой резвости своей.

Видит: розы ей убором,
Всех юнее роз — она.
Жизнь моя! Обрадуй взором!
Наградишь меня сполна.

Сердце чувства не избудет.
Дай же руку взять рукой,
Связь меж нами да не будет
Слабой лентою цветной.

Перевод А. Кочеткова

Скоро встречу Рику снова,
Скоро, скоро обниму.
Песня вновь плясать готова,
Вторя сердцу самому.

Ах, как песня та звучала
Из ее желанных уст!
Как надолго замолчала!
Долго, долго мир был пуст.

Мучусь скорбью бесконечной,
Если милой нет со мной,
И глубокий мрак сердечный
Не ложится в песен строй.

Только ныне чистым, старым
Счастьем сердце вновь полно.
Не сравнится с этим даром
Монастырское вино!

Перевод И. Грицковой

Порой уныло я брожу,
Измученный тоской,
А вот на Кристель погляжу —
Все снимет как рукой.
И отчего, я не пойму,
Сильней день ото дня,
За что, зачем и почему
Она влечет меня?

Дуга бровей. Лукавство глаз.
Свежа и хороша.
Лишь стоит посмотреть — тотчас
Заходится душа.
А губы ярких роз алей,
Нежнее, чем цветок.
Есть кое-что и покруглей
Ее румяных щек.

Я в танце смог ее обнять,
Прижать к себе плотней.
Летит земля, и не унять
Мне радости своей.
Она, от пляски во хмелю,
Ко мне прильнет сама.
И я подобен королю
И счастлив без ума!

Я нежный взгляд ее пойму —
А в нем любовь и страсть.
Ее покрепче обниму,
С ней нацелуюсь всласть.
И вспыхнет жар в моей крови —
Так я в нее влюблен.
И я бессилен от любви
И от любви силен.

Все ненасытней с каждым днем
Я к ней одной стремлюсь.
За то чтоб ночь с ней быть вдвоем —
Всем в мире поступлюсь.
Откажет мне она и впредь,
Тогда, того гляди,
Не прочь я даже умереть,
…Но на ее груди.

Перевод Н. Вильмонта

В тумане текучем, в глубокий снег,
В глухом лесу, в полуночный мрак,
Мне слышится волчий голодный вой,
Мне слышится филинов клик,
То ли: у-у-у!
То ли: гу-гу-гу!
Уйт-уху!

Я выстрел дал по коту: упал
Аннеты-яги черношерстый, милый кот.
Семь оборотней подошло в эту ночь,
Это семь, семь баб из села.
Слышишь: у-у-у!
И еще: гу-гу!
Уйт-уху!

Я всех их признал, я знал их давно —
Аннету, и Урзель, и Кэт,
Луизу, Варвару, Марихен, Бэт —
Завыли они у крыльца,
То ли: у-у-у!
То ли: гу-гу-гу!
Уйт-уху!

Я громко по имени их назвал:
Что хочешь, Анна? Что хочешь, Бэт?
Как вскинутся они! Как ринутся они!
И взвыли и канули в мрак.
А вдали: у-у!
И еще: гу-гу!
Уйт-уху!